Леонид Волынский - Сквозь ночь

Все наши ухищрения были тщетны, — он возникал вдруг, как привидение, неизвестно откуда взявшись, и исчезал точно так же…

Никто не мог снять с него маску, он побеждал всех. Тут не спасало ни воловье упорство Ульриха, ни свирепость Манжулы, ни Загоруйкина непостижимая изворотливость. И лишь с красавцем, Яном Черная маска никак не могла справиться. Две встречи между ними закончились вничью. О третьей, сегодняшней, в афише было сказано: «до решающего результата…»

Они боролись последними. Грозный гул стоял в цирке, когда маске удавалось взять улыбающегося, как всегда, любимца на прием; несколько раз Ян был, что называется, на волоске, но в последнюю секунду он все же уходил из рук маски. Ослепительно улыбаясь, он и сам брал на прием своего жилистого противника, швырял его на ковер, — и тут цирк замирал затаив дыхание.

Целую вечность длилось это неслыханное наслаждение, пока Ян Рубан не подарил наконец всем то, чего они ждали. Приемом «тур-де-бра» на тридцать седьмой минуте он красиво припечатал маску, и тот, поднявшись, в немой тишине снял с головы чулок.

Не берусь описать, что тут было. Были и крики, и свист, и букеты ярких осенних цветов…

Развенчанная маска стояла, хмурясь, комкая в кулаке чулок. Это был не молодой уже, курчавый, с проседью, смуглый борец с изрезанным глубокими складками лицом и густыми, сросшимися бровями. Сверху лились звуки туша. Рубан кланялся, ослепительно улыбаясь, прижимал руку к сердцу и, разрывая букеты, бросал обратно в публику красные, белые и лиловые астры.

Домой мы возвращались молча. На прощанье Женька сказал:

— Пойдем пораньше на речку, что ли…

Что ж, теперь не надо было бежать с утра, набив карманы яблоками, к Джильярди, а затем в типографию за афишами или еще куда-нибудь. Теперь, конечно, можно было отправляться прямо на речку…

Дни стояли ясные, с первыми паутинками бабьего лета. Мы лежали на песке у воды, когда вдруг пришел Колька Дзюба. Изо рта у него торчала папироса. За лето у него здорово отросли усы, а прыщей стало меньше.

— А ты разве не уехал с цирком? — удивленно спросил у него Женька.

Дзюба сплюнул на папиросу, разделся и лег рядом с нами. Невдалеке боролись, кряхтя, ребята — один стоял на четвереньках, «в партере», другой давил его двойным нельсоном. Дзюба, прищурясь, поглядел туда и проговорил:

— Туфта у них все.

— У кого? — спросил Женька.

— Ну, в цирке в этом, — сказал, сплюнув в воду, Дзюба. — Кругом у них там брехня.

— Какая брехня? — спросили.

— А такая, — лениво почесался Дзюба. — Для таких, как вы, дураков… И борьба у них вся туфтовая.

— Врешь, — сказал, побледнев, Женька. — Сам брехло.

— Мне врать без интересу, — сказал Дзюба. — Мне теперь эту лавочку Мацепура всю как есть раскрыл.

— Какой еще Мацепура? — спросил я.

— Ну, Джильярди пусть по-вашему, — усмехнулся Дзюба. — Ему Мацепура фамилия…

Потянувшись к штанам, он достал папиросу, лениво размял ее, дунул в мундштук, закурил и стал рассказывать. Из того, что он говорил, выходило, будто чемпионат был заранее весь расписан, кто кого когда положит и все такое, и еще, что у борцов есть разные специальности — «комик», «зверь», «герой-любовник», «мастер техники», и что «комик» нужен, чтоб было над кем смеяться, а «зверь» должен нагонять страх, публика это любит, и что «героя» по этим туфтовым правилам класть на лопатки не разрешается; для правдоподобия его иногда кладут, но тут обязательно судьи находят нарушение… И еще насчет Черной маски — что это совсем квелый старик, его любой с первого раза припечатал бы, да нельзя.

— А все ради мимозы… — подмигнул, закончив рассказ, Дзюба.

— Ради какой мимозы? — недоуменно спросил Женька.

— Ну, для денег, одним словом. Чтобы в кассу побольше несли.

Тут я вспомнил, что Джильярди тоже как-то называл деньги мимозой.

— Сволочь ты, — сказал я Дзюбе. — Сволочь ты со своим Мацепурой.

— Но-но, полегче, — сказал Дзюба. — Полегче, дурное сало, а то живо по морде схлопочешь.

— Схлопотал бы ты небось, — сказал я, поднимаясь, — да неохота руки марать…

Женька тоже поднялся. Мы взяли одежду и отошли в сторону, под кусты. Там мы посидели молча.

— Ты как думаешь, — спросил погодя Женька, — брешет он, нет?

— Не знаю, — вздохнул я.

Женька потер ладонью свою бритую, как у Загоруйки, голову.

— Будем, наверное, домой идти, — сказал он.

Не сговариваясь, мы сделали крюк, чтобы пройти мимо цирка. У входа в городской сад стоял еще старый Решетилин плакат. Лицо усача борца, похожее на портрет писателя Мопассана, было изборождено дождевыми затеками, будто следами высохших слез.

Мы молча свернули и пошли по аллее. Здание цирка белело сквозь ветви каштанов, акаций и желтеющих кленов. Купола на нем уже не было. Выше облинявших за лето дощатых стен виднелись оплывшие янтарными каплями столбы. Мы обошли вокруг и постояли у заколоченного входа. Завпосредрабисом Людвигов показался вдали на аллее. Он шел, задумчиво шевеля тростью первые опавшие листья.

— Вот у кого спросить бы, — вздохнул Женька. — Он же знает, наверное…

Поколебавшись, я пошел навстречу ему. Краснея и запинаясь, я выложил ему все. Выслушав, он помолчал, глядя в землю и трогая кончиком трости лимонный кленовый лист.

— Видишь ли, — проговорил он наконец, своим гудящим, густым голосом, — как бы тебе сказать… Мед, как тебе, надеюсь, известно, добывают пчелы. А деготь гонят в этих самых, ну, смолокурнях, что ли… Так ведь?

Я недоуменно кивнул.

— Так вот, — тут Людвигов приподнял трость, и густой голос его сделался вдвое гуще. — Артист, дружок мой, подобен пчеле, мед добывающей. Ну, а этих… с ложкой дегтя… этих много еще в жизни встретишь. Рассказывать они тебе будут разное, а ты не верь… Не верь, сынок, — повторил он, положив мне на голову большую пухлую руку с перстнем, и мне вдруг почудилось, что он заговорил стихами. Но больше он ничего не сказал. Отогнув мне голову, он поглядел в лицо, улыбнулся грустной улыбкой и пошел дальше, величественно ступая заплатанными полуботинками. Женька стоял у заколоченного цирка, переминаясь.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он.

Я выпалил, задыхаясь от бега:

— Сказал — не верить…

И представьте, я до сих пор не верю, что бы там ни говорили всякие Мацепуры.

1958

Вот уже бог знает сколько времени мне хочется рассказать о собаках, живших у нас во дворе лет тридцать пять тому назад. И все не соберусь, все откладываю, — мне постоянно кажется, что гораздо важнее рассказывать о людях. Но в конце концов надо взяться и избавиться от этого дела.

Начну по порядку. Их у нас было три. Точнее, как минимум три. Временами количество доходило до восьми-девяти. Так бывало, когда Булька щенилась. Делала она это исправно каждый год: с весны тощала, а затем начинала круглеть брюхом и ходила задумчивая, с набухшими розовыми сосцами. Это была гладкошерстая, очень добрая сука, похожая на обедневшую благородную даму. Возможно, предки ее были из аристократов, переженившихся на дворнягах. В пору моего детства аристократия была не в чести.