Леонид Волынский - Сквозь ночь

Щенилась она обычно под крыльцом, — было у нее там такое местечко, куда я с трудом заползал, роя землю носом. Вероятно, она изорвала бы каждого, кто осмелился бы забраться туда, — не считая меня, конечно. Она жалостно скулила в темноте и лизала мне руки, когда я, добравшись, нащупывал копошащихся и повизгивающих щенят.

— Дура, — шептал я ей, заикаясь от нетерпения, — вот дура-дуреха!.. Неужели же ты не понимаешь, что на кухне им будет значительно удобнее?

Я забирал их по одному, — она ползла за мной, поскуливая, и возвращалась, когда я нырял туда, чтобы взять следующего. Иногда она уносила их обратно, осторожно держа в зубах, и мне приходилось начинать все сначала.

В конце концов она смирялась с тем, что щенята будут жить на кухне. Матери моей тоже приходилось мириться с этим. Я намащивал в углу тряпье и смотрел, как они копошатся там, наползая сослепу друг на дружку. Успокоившись, Булька облизывала их и начинала кормить. Она растягивалась на боку, озабоченно поглядывая, как они тычутся, нащупывая сосцы, а затем блаженно прикрывала глаза, оставив на всякий случай щелочку между веками.

За какую-нибудь неделю щенята основательно обрабатывали ее. Ребра у нее на грудной клетке проступали, как обручи, но сосцы неизменно бывали полны и низко свисали, торча в стороны под отощавшим плоским животом. Мать, вздыхая, то и дело подливала ей в миску — то молока, то супа.

Иногда на кухню заглядывал Шарик. Булька, урча, показывала ему зубы. Он нюхал издали миску, чуть шевеля ноздрями, и, меланхолически посмотрев на щенят, удалялся.

Шарик был из потомственных работяг, чистых кровей дворняга и скептик. Прибился он к нашему двору уже взрослым, — пришел, походил, оглядел и обнюхал все, как бы примеряясь к условиям. Съел брошенную ему корку хлеба и, как видно, удовлетворившись, остался. Жил он в будке между сараем и мусорным ящиком. На лохматом хвосте-обрубке и ушах его всегда было полно лиловых репейниковых колючек.

Свои обязанности он выполнял добросовестно, но без излишнего азарта, — зря не лаял, а днем все больше подремывал, отгоняя ушами мух. К посторонним относился со сдержанной подозрительностью; активно не любил он лишь одного нищего, называвшегоя «Дед Природа».

Этот бородатый и босоногий старик, издали похожий на Льва Толстого, ходил с суковатым посохом и длинной холщовой сумой, в которой угадывались между выпирающих сухарей контуры трехлитровой бутыли-«сулеи», и просил милостыню стихами. Замахнувшись клюкой на собак, он останавливался посреди двора и, подняв к небу багровое, опухшее от самогона лицо, начинал извергать четверостишия собственного сочинения. Темой четверостиший были преимущественно нападки на природу, которую он клеймил беспощадно — за жару, за холод, за ветер, безветрие, дождь или засуху, в зависимости от обстоятельств. Получив краюху хлеба, горсть сухарей или гривенник, он удалялся, производя высунутым языком неприличный звук, после чего Шарик подолгу хрипел и стонал от возмущения.

Что до Бульки, то, исполненная материнского достоинства, она на время вовсе выключалась из суетных дворовых дел. Лежала на подстилке, покойно свернувшись, и следила за расползающимся семейством, приподнимая то одну, то другую бровь.

Разномастные коротышки помаленьку становились на ноги, пошатываясь и удивленно глядя на мир подернутыми молочной мутью глазами. Учились лакать, окружая блюдце, толкаясь и опрокидывая друг друга. Пугались ползающих по полу рыжих прусаков. Смелея, обнюхивали их, напрягаясь и вздрагивая от прикосновения к шевелящимся прусачьим усам. Вечером засыпали кучей, положив друг на друга тупоносые, вислоухие головы.

Потом начинались путешествия за пределы кухни. Толстопузые кубышки застревали, повизгивая, между стульями, пытались взобраться в отцовское кресло, царапая когтями ветхую обивку, терзали его туфли и оставляли повсюду пахучие лужицы. Мать только всплескивала руками.

О том, что щенят топят, у нас в доме никто не заикался. Человек, предложивший такое, считался бы по гроб жизни бессердечным извергом. Сунув мне в руки тряпку, мать произносила:

— Горе мое, поди прибери за своим зверинцем…

И наливала тем временем молока в блюдце.

Отец же, придя с работы, рассматривал свои шлепанцы и говорил, ни к кому не обращаясь:

— Может, все-таки дать объявление? Бывают же людям нужны породистые собаки?..

Порода породой — находились охотники и на наших дворняг. Наступали горькие часы расставания.

Знакомые ребята с ближних улиц, сопя от счастья, уносили за пазухой безымянных еще черномордиков, пегих, рыжих, лохматых и гладкошерстых, — те испуганно выглядывали, не понимая, в чем дело, а Булька укоризненно и печально молчала, смиряясь с неизбежным.

Одного щенка как-то взяли у нас взрослые, и вот какая тут произошла история.

Люди эти были муж и жена, снимавшие комнату у домовладельцев неподалеку. Он служил не то в губсовнархозе, не то в губсобесе счетоводом, а она машинисткой или секретаршей в каком-то другом учреждении, не помню точно. Помню лишь, что ходили они на работу вместе, в лад стуча деревянными подошвами, — тогда носили такие. Детей у них не было. Жили они, по оценке сахаринных старух с нашей улицы, душа в душу, покуда между ними что-то не произошло. Стук деревяшек вдруг сделался вдвое тише — счетовод наш, к удовольствию тех же старух, стал ходить на службу один.

К тому времени щенок, взятый у нас, превратился в годовалого небольшого пса, у которого одно ухо постоянно торчало кверху, а другое лежало на затылке, вывернутое наизнанку. Этот жизнерадостный и суетливый пес по имени Топсик стал важным действующим лицом в семейной драме.

Когда заплаканная секретарша уселась в пахнущий дегтем извозчичий экипаж, держа на коленях узелок с разделенным имуществом, Топсик увязался за ней и преспокойно потрусил у заднего колеса, свесив язык, на другой конец города.

Наутро он вернулся озабоченной рысью и, завидев собравшегося на службу счетовода, устроил ему бурную встречу с прыжками и поцелуями. Однако к вечеру он снова исчез. И так стало повторяться изо дня в день — Топсик путешествовал туда и обратно, не будучи в силах разделить свое сердце, жалуясь и просительно подвывая тут и там, покуда в одно прекрасное утро мы не услышали под окнами бодрый стук двух пар деревяшек.

Но я, кажется, отвлекаюсь, рассказывая о чужой собаке и забывая о своих. С двумя из них читатель уже знаком. Остается сказать о третьей, по имени Паганель.

Этим звучным именем шестимесячный сын Бульки обязан был, с одной стороны, Жюль Верну, а с другой — нередко повторявшемуся восклицанию: «Ну и поганый щенок!..»

С Жюль Верном меня познакомил соседский шепелявый и гундосый парень Сережка, по прозвищу «Нихнас».