Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Эй, сопляк! — кричит присяжный поверенный. — Убери своего поганого щенка!

Он еле удерживает обеими руками ремень. Из углов рычащей мопсовой пасти каплет уже не слюна, а пена. Я зову Паганеля, тот подчиняется как бы нехотя и еще долго оглядывается, бормоча и показывая всем своим видом, что отступился лишь из снисхождения.

Вообще Паганель чуть хвастает своей независимостью, — на деле он вполне послушен и только в одном не в силах с собой совладать: никак не может справиться с распирающим его чувством преданности.

Повилять хвостом, а то и всей задней половиной туловища, подпрыгнуть, лизнуть лицо, опрокинуться на спину, самозабвенно подставив живот, — всего этого ему мало. Он попросту не может расстаться со мной ни на минуту.

Весной он даже повадился ходить за мной в школу. Когда я кричал ему «марш домой», он делал вид, что возвращается. Через десяток шагов обернувшись, я видел, как ой плетется сзади, обиженно поджав хвост. Я швырял в него издали камнями и снова кричал, — он разыгрывал покорное возвращение. Вскоре он наловчился: выждав, пока я сверлу за угол, мчался галопом и осторожно выглядывал, ожидая, пока я сверну за следующий. Выйдя из школы после уроков, я заставал его терпеливо сидящим где-нибудь неподалеку.

А однажды в дверь класса кто-то поскребся, затем она приотворилась, и Паганель очень тихо, очень серьезно, на брюхе, прижав уши, глядя искоса и виновато на учителя физики Павла Ивановича, прополз среди ошеломленной тишины к моей парте и, нырнув под нее, радостно забарабанил хвостом.

Таких историй я мог бы рассказать много, да некогда: вернувшись из генеральского сада и получив надлежащую взбучку, я наспех ем, прислушиваясь, не свистнет ли под окном Нихнас.

Мир устроен на редкость несправедливо. Нихнас — это именно та ложка дегтя, которую злодейка судьба обязательно сует в каждую бочку меда. Вот уж, кажется, все хорошо — каникулы, солнце, река; так нет же… Надо мучительно думать: как быть? Послать Нихнаса подальше? Но я ведь еще не насладился и половиной содержимого бамбуковой этажерки. Продолжать с ним водиться? Но тогда я окончательно потеряю Женьку с Яшкой…

Сомнения и муки нечистой совести терзают меня, покуда, выскочив из дому, я не убеждаюсь, что Нихнаса не видно. Воровски прошмыгнув мимо обитого колючей проволокой забора, я мчусь вниз по Монастырской мимо белеющих сквозь зелень домов. Паганель деловито скачет рядом, осклабясь и вывалив набок язык. Можно подумать, что ему не хуже меня известно, зачем и куда мы бежим.

Не знаю, есть ли на свете река лучше нашей. Если вы вовсе не умеете плавать, купайтесь, пожалуйста, у острова, заросшего плакучими ивами, где стоят позеленевшие купальни, — там сквозь стеклянно-прозрачную воду видна каждая песчинка на дне. Но если вы не очень боитесь глубины, то поднимитесь повыше, на «скалку», — река там темнеет, сжатая уступчатыми гранитными берегами. Даже самые отчаянные ныряльщики из старших и те, сиганув головой вниз и исчезнув на добрую минуту, вырываются ошалелые и, отплевавшись, выдыхают:

— Достанешь, черта лысого…

Там, на «скалке», на самом верхнем уступе, я и нахожу Женьку с Яшкой. Они лежат ничком на розовом горячем граните, свесив головы и поплевывая в темную воду, и притворяются, будто не замечают меня.

Пока я стягиваю рубашку, соображая, с чего бы начать, Женька встает и, расправив плечи, прыгает «ласточкой».. Делает он это здорово — руки как крылья, спина чуть прогнута, ноги — в струнку. В воду входит, как нож — без всплеска.

Решительно подойдя к краю уступа, я останавливаюсь. Страх сразу же одолевает меня, колени слабеют, а ладони делаются влажными. Я ни разу еще не прыгал отсюда, с самого верха. Но теперь отступать некуда. Женька успел уже вылезть на другой берег и теперь сидит там на камне, болтая ногой в воде и делая вид, что не глядит в мою сторону. Яшка перевернулся с живота на спину и тоже прикрыл глаза, будто от солнца.

Набрав побольше воздуха, я взмахиваю руками и… Больно ударившись грудью, ухожу глубоко вниз. Кажется, слишком глубоко. В глазах быстро темнеет, холод пронизывает меня. Судорожно выгребаю, отталкиваясь руками и ногами, а вырвавшись, вижу прямо перед собой ушастую мокрую голову Паганеля. Он гребет изо всех сил, в глазах его ужас. Подплыв, начинает толкать меня к берегу.

Тычась холодным носом мне в спину и отчаянно колотя лапами, он не унимается до тех пор, пока я не вылезаю, ухватившись за ребристый шершавый камень. Сам он вылезть не может, скребется когтями. Я вытаскиваю его, крепко взяв за загривок. Он шумно встряхивается, рассыпая обильные брызги, и удовлетворенно машет обвислым, как мокрое помело, хвостом. Сверху свешивается ухмыляющаяся Яшкина рожа. Женька с другого берега выкрикивает:

— Медаль за спасение утопающих!..

В довершение всего наверху появляется Нихнас. Наклонившись, он шепеляво кричит:

— Ты сего не засёл за мной?

Я молча взбираюсь по уступам.

— Оглох, сто ли? — встречает меня Нихнас.

— Иди ты…

Неожиданно для самого себя произношу длинное и скверное ругательство. Нихнас так и застывает с открытым ртом.

Через десять минут я иду по высокому берегу вдоль солнечно-желтой в васильковую крапинку ржи. Паганель то и дело зачем-то ныряет в нее, шурша колосьями. Вынырнув далеко впереди, поджидает, осклабясь и помахивая хвостом. Подняв твердый комок земли, запускаю в него изо всех сил, будто он один виноват во всем.

Под вечер Нихнас является за книжкой, отдаю ее молча.

— А у нас есе «Природа и люди» есть, — неуверенно гугнит Нихнас. — На сердаке…

— Ну и пусть, — отрезаю я.

Теперь мне нет дела ни до природы, ни до людей. Я остался один.

Женька с Яшкой будто нарочно проходят по другой стороне улицы, говоря о чем-то таком, чего я никогда не узнаю. Я гляжу на них из окна, не в силах решить, кем из двоих мне больше хотелось бы стать.

Иногда мне хочется быть таким, как Женька, — иметь такой же здоровенный кулак, оглушительно свистеть, сунув в рот сложенные кольцом грязные пальцы, лазить по деревьям, как обезьяна, и ходить в продранной на плечах рубашке и просящих каши сандалиях. Но в то же время я очень хотел бы уметь выпиливать лобзиком, строгать, паять и клеить, — все это умеет узкоплечий и длиннолицый Яшка. Недавно он соорудил из оструганных палок и папиросной бумаги большого, похожего на этажерку змея, поднявшегося выше кирпичной трубы «монопольки» — единственной фабричной трубы в нашем городе, А теперь он делает аэроплан. Дома у него на протянутых через комнату веревочках подвешены крылья, склеенные из удивительно чистых, гладких и тонких дощечек. Он в последнее время запросто сыплет такими словами, как «элерон», «фюзеляж», «нервюра»…