Леонид Волынский - Сквозь ночь

Я храню этот кувшинчик как память о многом увиденном и огорчусь, если он когда-нибудь разобьется. Храню еще и засушенный между страницами записной книжки цветок. Вот его история.

— Хотите заехать в одно любопытнее местечко? — спросил Нонешвили, когда мы покидали Мцхету. И, не дожидаясь ответа, сказал что-то шоферу Серго по-грузински.

Когда машина остановилась, я понял, что действительно увижу сейчас нечто в высшей степени любопытное. Но увиденное превзошло ожидания.

Мы прошли с улицы через сводчатый коридор — далан — из выгнутых полукружиями металлических прутьев, увитых сплошь виноградом. Над нашими головами свисали тяжкие гроздья, желто просвеченные солнцем. А за даланом открылся сад — нет, не сад, а тысяча садов, какие могут лишь присниться.

Тбилисские старожилы помнят цветочный магазин с завлекательно звучным названием «Soleil d’Or» — «Золотое солнце». Лет восемьдесят тому Михо Мамулашвили поступил в этот магазин «мальчиком», а позднее — совсем как в романах — сделался его владельцем и был им до той поры, когда владеть магазинами стало у нас не принято.

На крутой поворот истории Мамулашвили попал в том возрасте, когда жизнь считается сложившейся. Тут она, похоже, грозила разбиться. Оказалось, она только начинается.

Мамулашвили уехал из Тбилиси в Мцхету, построил дом и принялся выращивать сад.

Вряд ли глагол «выращивать» передаст действительный смысл того, что он делал. Вернее было бы сказать, что он принялся терпеливо творить сотни маленьких чудес, слившихся с годами в большое чудо любви к труду, искусству и природе.

В этом саду растут разные и многие растения — и не просто растут. Сад состоит из множества «микропейзажей» и небольших композиций, каждая из которых поражает неожиданной красотой, какой-то особенной душевностью и поэзией.

Все кажется здесь естественно сложившимся: замшелый пень, на нем зеленоватая амфора, она вмята и проломлена веками, но не мертва; из пролома тянется к солнцу цветок. Тихо журчит вода; солнце, тень, отягощенные плодами ветви; и снова маленькие поэмы из цветов, растений, речных раковин, невысоких плетней — бесконечно разные, непохожие, короче — удивительные.

Так — среди всех этих чудес — мы приблизились к остекленной теплице. Там сидел грузный седоусый старик в линялой кепке и синей куртке-спецовке, расстегнутой на груди. Нагнувшись и посапывая, он копался в грядке. Нас познакомили. Поглядев на меня, он молча сорвал пахучий фарфорово-белый цветок из вьющихся по стене теплицы..

— Китайский жасмин, — сказал он. — Для знакомства.

Старик поднялся. Мне хотелось хоть чем-нибудь ответить ему. Я сказал, что это, наверное, единственное в своем роде место на всей земле. Он помолчал.

— Понимаю, — проговорил он. — Вам хочется сказать мне приятное. Но ведь это плохо. Очень плохо, если единственное. Надо, чтобы везде…

Он чисто говорил по-русски и твердо ходил для своих девяноста лет. Мы пошли за ним к дому.

Вот в таком доме, в такой комнате я и хотел бы жить. Дом, как принято в Грузии, стоит на высоком фундаменте, с юга и запада обнесен открытой галереей. Большая комната побелена, пол выскоблен, стены густо увешаны старыми фотографиями, среди них много выцветших дагерротипов. Закопченный камин. Книги на деревянных некрашеных полках. Своими руками сбитый письменный стол с плетенными из прутьев ивы боками, на нем — груда писем, ножницы, клей, сухие стебли растений, чернильница с медной крышкой.

А на другом длинном столе, тоже некрашеном, — альбомы, десятки альбомов.

Я раскрыл наудачу один; его страницы представляли собой композиции из засушенных цветов и трав. Не знаю, как сушит их Мамулашвили, у него они не похожи на сухие. Они всего лишь плоские; сила цвета каким-то образом сохранена.

Если бы наши текстильщики заинтересовались этими альбомами, то, я думаю, на много лет вперед задача фабричных художников была бы облегчена. Каждая страница — новый аккорд, новое сочетание пятен и линий, новое свидетельство редкостного композиционного таланта.

В комнату вошла сухощавая немолодая женщина с темно-рыжими волосами, повязанными косынкой, в стоптанных тапочках на загорелых босых ногах. Это была дочь Михаила Мамулашвили — единственная из живых членов его семьи, его единственный и верный помощник.

Она показала другой альбом — с фантастическими, сказочными пейзажами, чем-то похожими на пейзажи Рериха, Богаевского или Чурлёниса.

— А это — моя работа…

Я сказал, что она отлично владеет акварелью.

— Акварелью? — переспросила она.

Я вгляделся: это была вовсе не акварель. Густо-синие, сизые, оранжево-пламенеющие небеса, причудливые темные деревья, снежные вершины, горные вьющиеся тропинки, обрывистые ущелья — все это были, лепестки цветов, стебельки, травинки. Я молча развел руками.

На прощанье старик прошел, сутулясь, в теплицу и вынес оттуда крупный махровый цветок.

— Тициан Табидзе, — сказал он, — вы, конечно, слыхали о нем, всегда носил в петлице гвоздику. Я дарил ему, когда он приезжал…

Я не умею сушить цветы, как это делает Мамулашвили. Но я помню запах гвоздики, помню сад и слова старика: «Надо, чтобы везде…»

Я собирался уезжать из Тбилиси и решил последний раз посмотреть на город с горы Мтацминда. Прежде туда поднимались фуникулером; это, кажется, одна из самых длинных и едва ли не самая крутая в мире канатно-рельсовая дорога. Теперь кроме фуникулера есть еще и воздушная подвесная дорога. Она построена в 1959 году, ее длина без малого километр, разность высот около трехсот метров, скорость движения шесть метров в секунду…

Нижняя станция дороги находится в открытом дворе здания «Грузугля» (о нем я писал). Вы входите в овальную, остекленную снизу доверху ротонду, поднимаетесь по некрутой спирали и оказываетесь на бетонированной площадке. Впереди — поросшая зелено-рыжей шерстью гора, к ее верху — к небу — убегают тонкие на взгляд нити стальных канатов. Лишь дважды в пути их поддерживают опоры. Оранжево-красный вагончик, висящий на изогнутой ферме-руке, пружинит под ногой, когда вы ступаете внутрь. С вами вместе поднимутся еще четырнадцать человек. Вы встали у окна, оглянулись, в это время двери мягко сдвинулись, прозвенел сигнал — и все быстро уходит вниз и назад.

Вы несетесь над крышами, железными и черепичными, над улочками, над дворами с их невидной обычно жизнью. Вот двое прыгающих щенят и девочка… Женщина кормит кур… Человек в майке моет лазоревую «Волгу»… Сохнет белье… Вот надвинулась сверху белая церковь, а вот вы уже над ее серебряными куполами, и она уже позади, а под вами — складчатое тело горы, серо-желтый камень, и то, что казалось вам снизу зелено-рыжей курчавой шерстью, оказывается деревьями: сосна, кипарис, дуб, акация…