Леонид Волынский - Сквозь ночь

Четырнадцатого февраля 1945 года, среди бела дня, «летающие крепости» уничтожили его. Девяносто минут подряд, волна за волной, они бомбили Альтштадт — район архитектурных памятников, жилых домов, церквей, дворцов и музеев. Они уничтожили знаменитую Мариенкирхе, разрушили оперный театр, превратили дворец Иоганиеум в груду закопченных камней. Они сожгли Академию художеств, сорвали с пьедестала статую Мартина Лютера, швырнув ее лицом в пепел. Они разбомбили Цвингер — одно из высочайших достижений народного гения.

Зодчий Даниэль Пеппельман, скульптор Балтазар Пермозер и сотни безымянных мастеров оставили человечеству этот изумительный памятник архитектуры стиля барокко, ставший позднее всемирно известным музеем. Более полутора тысяч картин лучших, знаменитейших художников украшали его залы. И вот именно сюда были нацелены разрушительные бомбовые залпы, именно в эту цель летели тяжелые фугаски с «летающих крепостей».

Стоим в оцепенелом молчании. Шофер Сеня Захаров поворачивает ключик, выключает мотор. Щебень печально хрустит под ногами. Проходим сквозь выщербленные, исклеванные осколками ворота центрального входа. Чудом уцелевшие башенные часы с бело-голубым фарфоровым циферблатом показывают половину одиннадцатого. Должно быть, первая бомба остановила их.

«Путти» (Putten). Так назывались скульптурные фигуры детей, украшавшие Цвингер, придававшие ему особую жизнерадостность. Веселым хороводом стояли они на балюстрадах боковых крыльев дворца.

Захаров на ходу наклоняется и поднимает лежащую среди камней кудрявую, улыбающуюся, отсеченную от туловища головку. Это — все, что осталось. Он глядит на нее, хмурится и молча кладет на свободное от щебня место. Я заглядываю в зияющие проломы. Войти страшно, — кажется, что увидишь на стенах клочья обгоревших картин. Но нет. Шаг за шагом обходим огромную территорию Цвингера, карабкаемся по грудам камней, проходим по залам, лишенным крыши, — на уцелевших стенах ни признака картин. Никакого следа. Ни одного кусочка обгоревшей рамы. Ничего.

Усаживаемся на обломках балюстрады, закуриваем.

Кузнецов — солдат-москвич — задумчиво сдвигает на затылок пилотку. Сощурившись, он дует на огонек самокрутки и говорит:

— Похоже, что их здесь и не было. Задача…

Последнее слово сразу как-то проясняет для меня многое. Да, это действительно задача. И, кажется, очень, очень важная. Быть может, самая важная из всех, какие ставила перед нашим батальоном война.

Еще раз, метр за метром, шаг за шагом, обшариваем развалины. И снова, сопоставляя и продумывая увиденное, приходим к единодушному выводу: картин во время бомбежки на стенах не было. Вспоминаем, что под зданиями бывают подвалы. Находим и здесь ход в подвал. Кузнецов на всякий случай передвигает на грудь автомат. Захаров достает из своих бездонных карманов фонарик. В подвале — устойчивый запах пепла и затхлости. Пустота.

Выбираемся наверх через другой выход и сталкиваемся почти лицом к лицу с цивильным немцем. Он идет навстречу, сильно прихрамывая. Через плечо у него висит испачканный красками этюдник. В руке — небольшой холст на подрамнике.

Увидев нас, он бледнеет и останавливается. У него худое, болезненное лицо, узкие зеленоватые глаза и длинные, гладко зачесанные назад волосы.

Постепенно налаживая разговор, мы узнаем, что его зовут Франц, что он был студентом Академии художеств, а потом — солдатом; что он потерял ногу на Восточном фронте, под Старой Руссой; что он, вернувшись в Дрезден инвалидом, влачил полуголодную жизнь; что все его родные погибли здесь от американской бомбы; что он теперь не видит себе иного применения, как только писать руины.

— Мой реквием, — говорит он, криво усмехаясь, и показывает начатый этюд.

Мы — первые русские, которых он видит так близко. Глаза у него сначала очень напряженные. Но напряжение постепенно слабеет. Скрипнув протезом, он садится рядом с нами и рассказывает еще много страшных и тягостных вещей — главным образом о бомбежке.

— Ну, а как же картины? — осторожно спрашиваю я. — Погибли?

Он пожимает плечами:

— Не знаю. Музей закрыли еще в январе. Кажется, картины куда-то вывезли. Были такие слухи. У нас в академии, во всяком случае, так говорили… Шепотом, конечно, — прибавляет он, усмехнувшись.

— А не остался ли здесь кто-нибудь, знающий об этом подробнее? — спрашиваю я.

Он долго думает, хмуро уткнувшись взглядом в землю. И, будто решившись на что-то, медленно говорит:

— Несколько дней тому назад я еще видел здесь одну женщину…

Сквозь дыры в стенах Альбертинума виднеется яркое небо. Поднимаемся по широкой мраморной лестнице, усыпанной крошками штукатурки и кирпича. Франц, тяжело хромая, идет впереди. Пустой, гулкий коридор. Валяются какие-то книги, куски стекла. Франц осторожно стучится полусогнутым пальнем в лопнувшую дубовую дверь.

Открывает женщина — седая, узкоплечая, высокая. Светлые глаза за очень толстыми, выпуклыми стеклами очков. Подносит ладонь к горлу и медленно бледнеет.

— Не пугайтесь, фрау Рагна, — хмуро говорит Франц. — Разрешите?

Выбитое окно затянуто простыней. Куча запыленных книг в углу. Колченогая койка.

— Картины? — говорит фрау Рагна. — Не знаю, не знаю… Ничего не знаю.

Она растерянно поправляет очки, теребит дрожащими пальцами застежку черного платья у ворота.

— Очень жаль, — говорю я.

— Я ведь не имела никакого отношения к картинам, — пожимает она плечами.

— Фрау доктор была хранителем Альбертинума, — поясняет Франц.

Альбертинум… Вспоминаю лекции по истории искусства. Одно из крупнейших собраний скульптуры.

— Где же ваши статуи, фрау доктор?

— Ах, боже мой, — говорит она, — ничего я не знаю. Я ведь не нацистка. Мне многого не доверяли. Гауляйтер Мучман руководил всем этим. Я имею в виду эвакуацию…

Она снова умолкает, проводит ладонью по лбу.

— Вот видите, не могу даже пригласить вас присесть. У меня погибло все, — отрывисто говорит она. — Дом. Семья. Все. Я пришла сюда, в Альбертинум. И здесь тоже все кончено. Тридцать пять лет работы…

Она машет рукой и достает из кармана носовой платок.

— Вы любите скульптуру? — спрашивает она и вдруг улыбается совершенно детской улыбкой. Глаза ее под очками еще влажны. — О, я могла бы вам кое-что показать, да, да… Но теперь… Боюсь, этого уже никто не увидит.

— Почему?

— Видите ли… — Она становится очень серьезной. — Поскольку я знаю, гауляйтер Мучман распорядился подготовить все к уничтожению.

— Как? — не удерживаюсь я.

— Вы удивляетесь? — спрашивает фрау Рагна. — Не стоит. Всех нас готовили к самоубийству. Когда гибнет страна, стоит ли беспокоиться о картинах, статуях, не правда ли? — усмехается она.