Леонид Волынский - Сквозь ночь

— То его отец, — говорит Иван. Он сразу становится очень серьезным.

Тодор говорит:

— Добрый чове́к. Коммунист.

— Его фашисти убили, — говорит Иван.

— Пред очи́те, — говорит Тодор.

— На глазах у Славко, понимаешь? — продолжает Иван. — Он был конспиративен, таен, а очень хотел видеть сына, пришел ночью домой, его следили и дом окружали со всех сторон. Он стрелял, и мать стреляла, а Славко был еще хлапак, маленький. Потом отец хотел себя застрелить, чтобы в их руки не попасть, а мать не дала, и тогда его убили.

— Пред очи́те, — повторяет Тодор.

— Да, на глазах убили, — говорит Иван. — А мать совсем забрали.

Славко лежит, опустив голову на сжатый кулак. Я смотрю на портрет его отца в траурной рамке и на строчки некролога и думаю о том, что никакие слова не скажут того, что говорят сейчас черные глаза Славко.

— Тежко му е, — тихо говорит Тодор.

— Понимаешь, он думает — отец из-за него погиб, — еще тише прибавляет Иван.

Я поднимаюсь, протягиваю Славко пожелтевший листок и кладу ладонь на его худую горячую руку.

— Будем учиться, — говорю я ему, — чтобы этого никогда больше не было. Правда, Славко?

Он молча покачивает головой. Я выхожу из купе. В коридоре пусто. Я стою у окна, и курю, и злюсь на себя за слова, бессильные и жалкие перед большим человеческим горем.

Мимо проносятся сжатые поля со скирдами и молотилками, дальние села. В конце коридора появляется проводник. Он идет наклонившись и метет впереди себя веником пол.

— Извиняюсь, — говорит он, поравнявшись со мной, выпрямляется и достает из кармана смятую, кривую папиросу.

Я даю ему прикурить. Он прислоняет веник к стене и говорит:

— Вот когда-то ездил я, как сказать, на спальных прямого сообщения, на международных, одним словом… Так там этого интуриста полно было. Да-а!.. — Он выпускает в окно струйку дыма. — Только, я вам скажу, тогда, как сказать, другой интурист был. Не то что эти…

— Это студенты, — говорю я проводнику. — У нас учиться будут, в Киеве.

— А-а, — говорит он. — Понятно. Это, как сказать, другое дело… — Он аккуратно гасит окурок и снова берется за веник.

Я возвращаюсь в купе.

Иван уже наверху. Он лежит на своей полке и дремлет, приоткрыв рот, а Славко все так же опирается головой на сжатый кулак. Тодор отложил свои книги и смотрит в окно. Увидев меня, он что-то ищет в словаре и затем говорит:

— Товариш! Покажи мне колхоз.

Я смотрю вместе с ним в окно на золотую щетину жнивья, убегающую далеко к горизонту.

— Вот это колхоз, — говорю я ему.

— Где? — недоуменно спрашивает он.

— Вот это все.

— Вси́чко? — спрашивает он.

Я снова злюсь на себя за то, что не умею сказать того, что хочется, но тут в поле нашего зрения врывается село, и река, и стадо, пасущееся на лугу, и Тодор говорит:

— Колхоз?

— Да, — отвечаю я.

Тодор, видимо, удовлетворен. Поезд замедляет ход и гулко стучит по новому мосту. Сквозь размеренно мелькающие фермы видна река и торчащие из нее остатки старого моста — выщербленные бетонные опоры и скрученное в жгуты железо.

— Война, — качает толовой Тодор и вздыхает.

Поезд набирает скорость, и снова набегают и уносятся вдаль поля, леса и перелески. Хвостатые сороки сидят на телеграфных проводах, как нотные знаки на бесконечных линейках. Я укладываюсь, беру в руки книгу. Но читать почему-то не хочется. Вечереет. В вагоне тихо. Слышно, как Иван всхрапывает на своей полке. Тодор тоже укладывается и засыпает, свесив вниз короткопалую руку с искривленным мизинцем и мозолями на широкой ладони.

Просыпаюсь от толчка. В купе горит неяркий свет. За окном медленно плывут огни большой станции. Кажется, это Брянск.

— Товариш, — говорит Тодор, — чай…

На столике дымятся четыре стакана. Иван и Славко сидят на нижней полке. Тодор снова роется в чемодане и вынимает большую коробку.

— Товариш, — говорит он, — отечествен бисквит, пожалуйста… — и протягивает мне открытую коробку.

Мы пьем чай, хрустя галетами. Поездной радист заводит свою музыку, но кто-то уже приглушил динамик, и звуки теперь доносятся издалека — кажется, будто поют рядом с поездом, там, в густой темноте осенней ночи. Славко достает из потертого портфеля тетрадь, карандаш и принимается за письмо. Он пишет, наклонив набок голову и высунув кончик языка, и от этого лицо его становится совсем детским.

— Иван, — говорю я, — скажите — кем бы вы хотели быть? Вы понимаете меня?

— Понимаю, — говорит Иван. — Я буду… как то се говори?.. Физик. Понимаешь? А Славко будет писател. А стар студент будет учител. Строг учител. Понимаешь?

Он звонко хохочет и тормошит Тодора.

— Бу-бу-бу, строг учител…

И снова смеется.

— Ох-хо-хо, неопитно момче, — качает головой Тодор.

— Слушай, товариш, — говорит он мне. — Я буду учител. На русский язык. Това ме влече. Понимаешь?

— Бу-бу-бу, стар учител, всех учить будет! — не унимается Иван.

Проводник вносит постели. Мы все стоим в коридоре, пока он стелет. Потом Иван и Славко раздеваются и лезут на свои полки, Тодор тоже укладывается, и я зажигаю синий ночной свет. Иван тихо мурлычет какую-то песню — печальную и суровую, как пение ветра в горах.

— «Балкан», — тихо говорит Тодор, — наша народна песен, — и принимается глухо вторить Ивану…

Утром яркое солнце бьет в окно сквозь белую занавеску. Иван и Славко возятся с чемоданами, Тодор бреется, стоя у зеркала.

— Готов, — говорит он, щупая рукой подбородок. — Доброе утро, товариш!

Я поспешно одеваюсь, беру полотенце, мыло, щетку. Когда я возвращаюсь, на столике стоят четыре стакана чая.

— Пожалуйста, — говорит Тодор.

Мы пьем чай, а потом проводник приходит за стаканами и говорит мне:

— Извиняюсь, можно вас на минуточку…

Я выхожу вслед за проводником. Он закрывает дверь и говорит:

— Вы, конечно, извините, за чаек с вас получить надо.

Я лезу в карман; проводник читает на моем лице удивление и продолжает:

— Понимаете, как сказать, не хочется с этих ребят деньги брать. Такое дело, студенты… И потом, как сказать, гости…

Я вынимаю десять рублей.

— Помельче не будет? — говорит проводник.

— А вы за всех получите, — отвечаю я.

— Э, нет, — сердито говорит он. — С вас рубль восемьдесят.

Я кладу на поднос два рубля, и проводник уходит.

В окнах мелькают высокие сосны и пески Дарницы, и уже виден по-осеннему обмелевший, но все-таки могучий и широкий Днепр. Тодор, Иван и Славко выходят в коридор. Поезд медленно идет по длинному мосту. Видны крутые днепровские склоны, густо заросшие кудрявой зеленью, и высокая колокольня Лавры, и тонко прочерченная в синем небе телевизионная мачта.

— Вот и Киев, — говорю я.

— Хубаво, — тихо говорит Тодор. — Красиво.

Они стоят у окна и жадно всматриваются. Мимо плывут дома на холмах, и где-то внизу медленно ползет красный вагон трамвая. Поезд втягивается на станцию, постукивая на стрелках. Я беру в руки свой чемодан. Иван, Славко и Тодор все еще стоят у окна.