Леонид Волынский - Сквозь ночь

— До свидания, товарищи! — говорю я. — Желаю успеха!

— До виждане, друга́рю, — говорит Тодор. Он крепко жмет мне руку.

Иван и Славко тоже прощаются.

На перроне обычная суета — возгласы, поцелуи, носильщики… Поток людей выплескивается на площадь, и здесь я еще раз вижу моих попутчиков. Они идут, окруженные добрым десятком каких-то парней. Тодор несет под мышкой яркий букет осенних цветов, а Иван звонко смеется.

1953

По воскресеньям у Шпортюка особенно людно. Это единственная фотография на весь район, а желающих сфотографироваться много — особенно среди молодежи. Они приезжают в райцентр на велосипедах и попутных машинах, а из ближайших сел чаще всего приходят пешком. И вот у ветхого домика с красными ставнями и вывеской «Фотофилия № 14» собирается десятка два, а то и три парней и девчат. Все они, как и полагается для такого случая, одеты по-праздничному. Девчата большей частью в ярких крепдешиновых платьях или в черных жакетах и шелковых блузках, а парни в пиджаках, вышитых сорочках или при галстуках.

Помещение самой фотографии невелико, там жарко и душно, и ожидающие прогуливаются по улице, грызя семечки, сидят на лавочке и на трухлявых бревнах, лежащих с незапамятных времен под низеньким заборчиком.

У входа в фотографию висит витрина — плоский застекленный ящик, выкрашенный ядовитой зеленью. К внутренней стенке ящика прикреплены фотографии.

— Смотри, Гапийка, вон Филонюкова Дуня, та, что в эмтээсе на тракторе работает, — говорит одна из девчат, подталкивая другую локтем и указывая на висящую в витрине фотографию.

— Тю, — удивляется Гапийка, — а чего она вроде косоокая?

Но в это время из фотографии выходит, вытирая платком лоб, вспотевший парень и говорит: «Давай, кто следующий», и Гапийка, не получив ответа, скрывается за дверью.

Фотография состоит из двух половин. В первой темновато. Здесь сидит кассирша — тощая желтолицая особа неопределенного возраста с вышиванием в руках. Завидев Гапийку, она откладывает вышивание и спрашивает:

— Открытки или на документ?

— Открытки, — отвечает Гапийка. — Шесть штук.

Кассирша высоко приподнимает брови и заполняет квитанцию, сильно нажимая обгрызенным карандашом, чтобы продавилось через стертую копирку. Гапийка вынимает из кармана платочек, разворачивает его и достает сложенные вдесятеро деньги.

— Иван Ку́зьмович! — громко говорит кассирша. — Шесть открыток.

Темная ситцевая занавеска, разделяющая фотографию на две половины, колеблется, и из-за нее выглядывает сам Шпортюк, вернее его голова — бритая, с большими, как вареники, ушами, тонким ртом и очками, сидящими на кончике кривого носа. Голова секунду смотрит на Гапийку поверх очков, говорит «заходи» и скрывается.

Гапийка бросает взгляд в покрытое сыпью зеркало, поправляет прядку волос и входит в «ателье». Здесь очень светло, так как, кроме окна, весь потолок, будто в парнике, сделан из квадратных кусков стекла. Посреди ателье стоит на тонких ножках большой аппарат, прикрытый черной тряпкой, а у стены висит «декорация»: пруд с лебедями, а вдалеке — за́мок и тополя, освещенные луной.

— Бюст или фигуру? — говорит Шпортюк, беря у Гапийки квитанцию.

— Мне вот так, — говорит Гапийка, проводя рукой у себя повыше диафрагмы.

— Садись, — говорит Шпортюк.

Он подвигает к декорации стул, и Гапийка садится. Голова ее упирается в подножие горы, на которой стоит замок, а из-за спины торчат лебеди. Шпортюк снимает с аппарата тряпку, сгибается пополам, заглядывает в аппарат и передвигает его — сначала немного вперед, потом немного назад. Затем он подходит к Гапийке, берет ее голову длинными желтыми пальцами так, как берут электрическую лампочку, когда хотят ее вывинтить, и поворачивает чуть-чуть вправо. Гапийка чувствует, как у нее от этого сразу немеет шея, но Шпортюк говорит:

— Плечи опусти и сиди вот так!

Она опускает плечи и старается не шевелиться. Шпортюк идет к аппарату и, накрывшись тряпкой, долго смотрит, выставив вперед руку и вертя ею объектив.

В ателье жарко, как в настоящем парнике. Красивое Гапийкино лицо краснеет, она осторожно слизывает языком соленые капельки с верхней губы. Шпортюк говорит «так», выпрямляется, берет со стула большую деревянную кассету, вставляет ее в аппарат и прикрывает объектив черной крышечкой. Затем он открывает кассету.

— Вон туда смотри, — говорит он, показывая желтым пальцем в угол ателье. Гапийка делает инстинктивное движение головой. — Ну, чего ты вертишься? — говорит Шпортюк. — Вот беда с этим народом. — Он снова больно берет ее пальцами за голову. — Вот так сиди, а глазами туда. Поняла?

Гапийка скашивает глаза и смотрит в угол, на паутину, посреди которой сидит серенький паучок. Шея у нее чуть-чуть дрожит от неудобного положения, она старается унять дрожь, и от этого лицо ее становится напряженным. Шпортюк идет к аппарату, говорит: «Спокойно!» — каким-то особенным, округлым движением снимает крышечку с объектива и смотрит отсутствующим взглядом поверх очков в окно, беззвучно считая тонкими губами. Гапийка не дыша борется с дрожью. Глаза ее наполняются слезами, но в это время Шпортюк тем же округлым движением возвращает крышечку на место и говорит: «Готово».

Гапийка, испытывая огромное облегчение, встает, вытирает лицо платочком и спрашивает:

— А карточки когда?

— Там написано. Грамотная?

Шпортюк закрывает кассету. Гапийка уходит.

— Следующий! — говорит Шпортюк, выглядывая из-за занавески.

Так продолжается до вечера. Шпортюк работает без перерыва. Часа в четыре молчаливая девочка приносит кассирше обед. Она сидит на стуле, болтая босыми ногами, пока кассирша, высоко подняв брови, ест борщ и голубцы с мясом. Шпортюк же ничего не ест. Забравшись в темную каморку, он перезаряжает кассеты и возвращается в ателье.

— Давайте, давайте, — квакает он.

И кассирша, отставив в сторону голубцы, выписывает очередную квитанцию.

Наконец наступают сумерки. В ателье темнеет, и Шпортюк, удвоив экспозицию, делает последний снимок. Кассирша, заперев выручку в несгораемый сундучок, уходит домой. Шпортюку же идти некуда. Живет он тут же, в другой половине домика. Вымыв руки, он садится обедать.

Обедает он долго — выпивает рюмку водки, медленно жует, двигая ушами. На дворе уже совсем темно, мимо окон проходит ватага парней и девчат с гармошкой. В районном клубе начинается киносеанс. Там идет «Антон Иванович сердится». Кузя, младший сын Шпортюка, тринадцатилетний парень с отцовскими ушами, изнывает от желания пойти в кино, но не пытается даже заикнуться об этом.

— Закрывай ставни, — говорит Шпортюк, кончив обедать.

Кузя покорно отправляется во двор, стучит ставнями, а жена Шпортюка зажигает красный фонарь. Потом все принимаются за работу. Часа через два промытые негативы стоят в деревянных пирамидках и сохнут. Кузя отправляется спать. Его мать убирает ванночки, бутыль с проявителем и все прочее в кладовку. Шпортюк выходит подышать воздухом. Он сидит полчасика на скамеечке у входа в фотографию, смотрит на небо, густо засеянное крупными звездами, и слушает, как где-то вдали заливисто поют девчата. Мелодия песни ему незнакома. «Что-то новое, — лениво думает он. — Да и поют сейчас… разве это песня?» Ему всерьез кажется, что в его время пели значительно лучше. Он вздыхает, поднимается и идет в дом.