Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Вот ты и решил, — сказал директор, беря с чернильного прибора ручку, — вот ты и решил, значит, на целину, смыться, и концы в воду. Да еще, плюс к этому, по дороге женился.

Железнов молчал. Директор обмакнул ручку и тщательно начертил на листе бумаги кособокий большой квадрат.

— И мало того, — сказал он, рисуя рядом второй, поменьше, — на сына за все время ни копейки не выслал. Так ведь?

Подведя ниже квадратов черту, он положил ручку. Железнов разглаживал на колене пропахшие бензином перчатки. Откинувшись к спинке кресла, директор сказал:

— Вот и посуди теперь, что из всего этого выйдет. Тут уж неприятностей, будь уверен, не оберешься. Попрут тебя отовсюду, со всех почетных мест, это раз (он загнул мизинец), персональное дело иметь будешь — два, всех нас, весь коллектив опозоришь — три, райком, обком подведешь — четыре…

Поглядев на загнутые пальцы, он добавил:

— Да еще хорошую, культурную девушку Александру Игнатьевну опутал, с толку сбил, вот тебе и все пять.

— Ни с какого толку я ее не сбивал, — сказал Железнов. — Александру я не оставлю.

— «Я» — это, брат, последняя буква в азбуке, — устало проговорил директор. — Рассказал ты ей, когда охмурял, все о себе, по правде? Нет? Ну вот видишь…

Он встал и снова принялся шагать взад-вперед. Николай смотрел на его туго обтянутые голенищами вздрагивающие икры. Остановясь наконец и посопев сердито, директор сказал:

— Ну вот чего… Давай, пожалуй, так попробуем. Езжай-ка обратно в бригаду, будто здесь и не был сегодня. А мы пока без тебя тут побеседуем, попытаемся миром уладить, раз уж такое дело. Чтобы дала согласие, одним словом.

— Кто? — машинально спросил Железнов.

— Как кто? Законная твоя, не моя же… — Директор невесело усмехнулся. — Ну, а не согласится миром кончать, тогда уж…

Не договорив, он вернулся на свое место, сел и, скомкав лист бумаги с квадратами, швырнул его в угол. Железнов сидел, разглаживая на колене перчатки.

— Ну так как же? — спросил директор, взглянув на часы. — Твое мнение?

— Мне пацана повидать хочется, — сказал Железнов, помолчав.

Директор поглядел на него и вдруг потемнел, налился кровью.

— Ах ты… — проговорил он почему-то шепотом. — Он пацана повидать желает! Приспичило, терпения нету… А тринадцать месяцев следы молчком заметать, — крикнул он, — было небось терпение?

— Ладно, не шумите, Степан Сергеич, — хмуро сказал Железнов. — Пусть по-вашему, попробуем…

— «Попробуем»… — пробормотал директор. — Кондратия тут с вами попробуешь, это факт.

Склонив голову, он прижал ладонью темя, шумно выдохнул, подвинул к себе раскрытый настольный блокнот и сказал, с облегчением переходя на привычное:

— И вот еще, чтобы не забыть, давай «С-80» с плугом и «ДТ» с тремя сеялками Никандрову перебрось, а то он там вконец засел, всю картину уродует.

— Скорая помощь, — вздохнул Железнов, вставая. — Приучились на буксире в рай ехать, работнички.

— Ладно, ладно, не ты один работник.

— У меня свои обязательства, Степан Сергеич… — начал было Железнов, но осекся. — Разрешите идти?

Он шагнул к двери, остановился. Директор, все еще держа левую ладонь на темени, вымарывал что-то в блокноте.

— Так как же все-таки? — тихо спросил Железнов. — До завтра, что ли?

— Езжай, езжай, — хмуро сказал директор. — Поставим в известность, вызовем…

Он поглядел исподлобья на закрывшуюся дверь, отодвинул блокнот, положил правую ладонь поверх левой на темя. В ушах у него звенело, он чувствовал, как наливаются, твердеют мочки ушей, будто они были пустые, а теперь их накачивало со звоном. Через минуту-другую снаружи чихнул и затарахтел мотоцикл. Он прислушался к удаляющемуся звуку, встал, подошел к висящему на стене барометру. Вороненая стрелка указывала на «В. сушь». Степан Сергеич осторожно постучал по выступающей над стеклом медной шайбе. Кончик стрелки, дрогнув, передвинулся с буквы «у» на «ш». Степан Сергеич вздохнул, поглядел в окно на выцветшее, не по-майски блеклое небо. Приоткрыл дверь, сказал секретарше:

— Узнайте-ка, Яков Кузьмич не вернулся ли?

Яков Кузьмич Силаев, секретарь партбюро совхоза, в этот час объезжал поля дальнего, третьего отделения. Кроме него и шофера в машине сидело еще двое: девушка в распахнутой стеганке с подвернутыми рукавами, низко повязанная изрядно выгоревшей и пропылившейся, а прежде, видимо, очень яркой, в желто-красную клетку косынкой, и мужчина лет под тридцать с виду, не по-здешнему белолицый, в добротном, пиджаке, с заправленными в новые кирзовые сапоги брюками и висящим на шее фотоаппаратом.

Мужчина этот был корреспондент, вторые сутки колесивший с Яковом Кузьмичом. Ночевали они в палатке на отделении, встали рано, умылись на воздухе леденящей водой, позавтракали продымленным супом из общего котла, напились жидкого чаю, и теперь корреспондент чувствовал себя приобщившимся к чему-то большому, хорошему, настоящему.

Ему нравился секретарь, суховатый, подтянутый, немногословный, с зажатым в углу рта прокуренным мундштуком и загорелой крестьянской шеей. Нравилась ему и девушка-агроном, серьезно и охотно отвечавшая на его вопросы. Нравилась и сама степь, хоть и пугающая несколько однообразием.

«В сущности, в этом тоже есть своя поэзия, — думал он, крепко держась за поручень и все же вскидываясь на ухабах, — в этой безбрежности, в чувстве простора, в этих одиноких озерах, будто впаянных в рыжую рамку камыша…»

Он глядел вперед, щурясь от жаркого ветра. Чистые, точно гребнем прочесанные массивы вспаханной и засеянной земли курились мутными гривками пыли. Изредка навстречу попадались неторопливо катящиеся шары, похожие на диковинные круглые корзины, сплетенные из блекло-соломенной жесткой проволоки. В их упорном, безостановочном движении, в их одинаковости было что-то томяще-неприятное, — корреспондент и сам не мог понять что. Один такой шар, диаметром чуть ли не в метр, с каким-то наглым спокойствием пересек дорогу машине, — казалось, еще мгновение, и колеса с хрустом раздавят нечто живое и очень мерзкое. Корреспондент даже поежился и, обернувшись, увидел, как шар невозмутимо катится дальше по курящейся мутной дымкой пашне.

— Это что за штуковина такая, не скажете? — спросил он у девушки.

— Перекати-поле, — улыбнулась та.

— Курай, — обернулся секретарь. — По-русски перекати-поле, а по-здешнему, по-казахски, курай.

Он вставил в мундштук сигарету и, пригнувшись, закурил.

— Интересное растение, — сказала девушка. — Хитрое. Почти все лето в хлебах прячется. Сидит притаившись, вот такое ростом, не больше, — она показала запыленными смуглыми пальцами. — А к уборке откуда ни возьмись — во!..

Она широко развела руками, но тут машину тряхнуло, девушка снова ухватилась за поручень.