Николай Кузьмин - Короткий миг удачи [Повести, рассказы]

Поймав на себе ее взгляд, Зюзин смутился. Шурочка, удивившись тому, как он вспыхнул, впервые обратила внимание, какое тонкое, необыкновенно прозрачное и светлое у него лицо. «Как портит человека уродство! Ведь совсем еще… и не старый». В больших прищуренных глазах солдата плескалась с трудом сдерживаемая нежность, и Шурочке, только что думавшей о странном гармонисте, который почему-то упрямо не хотел замечать ее присутствия, стало неловко. Она опустила глаза и, задумчиво покусывая губу, бесцельно постучала плотно сидевшими на ногах сапожками.

Поодаль на бугорке сидел, как всегда распатлаченный, Мосев и, не отнимая от губ цигарки, немилосердно дымил. Он догадывался, почему это вдруг Петька забросил чтение любимой книжки и с таким самозабвением ударился в музыку. Сквозь махорочную завесу Мосев молча смотрел на все, что происходило вокруг, трезвыми холодными глазами старого ерника и, казалось, заранее знал, чем все кончится. Он видел счастливые хлопоты Зюзина, замечал, как скучает и день ото дня все более интересуется музыкантом санитарка, мысленно хвалил пройдоху Петьку и жалел горбуна.

А Зюзин, видя, что его опасения насчет Петьки не оправдались, был благодарен ему за такую щедрость и простодушно прощал все обиды и насмешки.

С Зюзиным Шурочка скоро свыклись настолько, что стала рассказывать ему о себе, и он, на доверие готовый ответить удесятеренным откровением, открыл ей себя всего — наизнанку. Поведал даже о том, о чем никто не знал и не догадывался. Был он до войны дамским сапожником, удивительным мастером своего дела: шил только на заказ…

— Так трудно же вам в обозе! — чистосердечно пожалела Шурочка, не догадываясь, что это больно ранит его. — Шли бы лучше в пошивочную.

Но он готов был простить ей и не такое.

— В пошивочную, Шурочка, меня с руками возьмут. Только заикнись. Но я зарок себе дал до конца войны… — И поднимал к ней прозрачное, одухотворенное лицо свое. — И потому — мечту я имел одну, Шурочка. Эх, было у меня одно дело! Как сейчас в руках держу… — И понуривался, умолкал, с тайной мыслью, чтобы заинтересовалась, попросила рассказать.

В темноте из березняка показался неясный силуэт человека, приблизился к Мосеву, — и скоро два светлячка цигарок зачертили по воздуху, выдавая спокойный разговор курильщиков. Потом силуэт отделился от Мосева и скрылся в землянке. Шурочка проводила его глазами и поднялась.

— Ладно, Степан Степаныч, завтра расскажете. Мне идти надо. Сколько можно прохлаждаться. А то начальство смотрит, смотрит, да и скажет.

— И то, — согласился Зюзин, тоже собираясь.

Назавтра ему выпало стоять в карауле. Одетый по форме, с полной выкладкой, серьезный и чуточку для всех отчужденный, он ходил в отведенном месте с винтовкой наперевес. Вооружены обозники были кто винтовками, кто автоматами, но Худолеев установил правило, чтобы в карауле стояли только с винтовкой…

Рано утром запряг и уехал Мосев. Проезжая мимо Зюзина, он хотел было попросить прикурить, но вовремя вспомнил, что, несмотря на свою мягкотелость, Худолеев не простил бы часовому такой вольности, — чтобы не казаться сугубо гражданским человеком, младший лейтенант неумело строжился и взыскивал за малейшие вольности, нарушавшие, как ему казалось, монолитный уклад страшноватой и зачастую непонятной ему военной жизни… Зюзин несколько раз видел, как пробегала куда-то Шурочка, он радовался ей издали и с нетерпением ожидал вечера, когда освободится совсем.

Вечером сменившегося Зюзина зазвал к себе Худолеев и, сильно смущаясь, стал показывать вконец развалившийся сапог. Зюзин охотно вызвался починить, — за работой, думалось ему, он удобней пристроится где-нибудь рядом с Шурочкой и, слово за слово, скоротает в разговоре приятный вечерок. Сколько их, таких вот тихих, совсем не военных вечеров, осталось им? Совсем мало, не сегодня-завтра снова оживет фронт и — прости-прощай насиженное местечко!..

Уже стемнело, когда вернулся из поездки Мосев. Он долго распрягал, без нужды дергая и крича на лошадь, — не любили лошади Мосева. Потом он, усталый, изломанный дорогой, подошел и подсел к тихо разговаривавшим Зюзину и Шурочке.

Зюзин с ремешком на волосах пристроился на пеньке и, привычно согнувшись над сапогом, ловко орудовал проворными тонкими руками. Закусив зубами конец дратвы, он чутко шарил пальцами внутри сапога, ловя острое жальце шила. Глаза его щурились, словно он прислушивался, как шило прокалывает изношенную на дорогах войны кожу солдатского сапога. Но вот палец натыкался на острие, в проколотое отверстие продевались усики дратвы, и Зюзин раздергивал концы широко и уверенно, с наторелостью бывалого мастера. Смотреть на его работу было приятно, как на что-то дорогое, по чему за бесполезное время войны изболелось мужское сердце, истосковались руки.

Мосев, настраиваясь все более благодушно, подсел еще ближе. Подошел кто-то еще и еще… Зюзин сознавал, что сейчас он в центре внимания, и это было на самом деле, потому что все молчали даже тогда, когда он, чтобы освободить руки, закусывал зубами концы дратвы и умолкал. Все молчали, смотрели на его ловкие руки и ждали, когда он снова заговорит.

— И, Шурочка, — продолжал Зюзин, едва вынимая изо рта дратву, — я был в городе человек известный. Мою работу узнавали по руке. А в нашем деле… — он снова неуловимым движением заправил в рот концы дратвы и на минуту замолчал. — А в нашем деле это, если кто понимает, значит многое. Я, например, работал с выбором, и если кому отказывал, так тот человек не обижался, а просился подождать…

Он замолчал неожиданно надолго, — что-то слишком долго шарил внутри сапога. Мосев уважительно произнес:

— Рука у тебя хорошая. Это видно.

— С детства на этом, — не без гордости отозвался Зюзин, справившись с заминкой. Он рассказывал как бы для Шурочки, но видел, что слушают все. — А посчитай-ка, сколько я за это время обуви пропустил через них! — и Зюзин покачал перед собой белевшими в темноте руками.

— По сапогам ударял или фасонную работал? — заинтересованно спросил Мосев, все больше влезая в разговор.

— Не-ет, дядя Мосев, — с неким удовлетворением протянул Зюзин. — Я по женской части был, вот по какой!

Мосев, как бы признавая неоспоримое превосходство Зюзина, одобрительно крякнул.

— Да-а… И вот по этой самой своей профессии я имел, прямо сказать, очень интересные приключения, — стал рассказывать Зюзин, явно любуясь собственным слогом и по-прежнему часто замолкая, когда надо было орудовать шилом. — Стали как-то снимать в нашем городе кино, и возникло по этой причине у нас невиданное возбуждение… Да, а особенно досталось мне, потому что приходит однажды ко мне в мастерскую артистка, и артистка такая, что ее знают не только у нас в городе, но и во всем Союзе… И вот приходит она ко мне и говорит…