Михаил Никулин - Повести наших дней

И те, что прятались за амбаром, услышали, как он закладывал новую обойму, как подавал патрон.

Федор Евсеев и Кирей замолчали. Не унимался только Гришка Степанов:

— Упреждаю: красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!

Андрей молчал, приготовившись к самому худшему… А бубенцы уже позванивали значительно ближе, уже где-то там, где по белоснежному пологому взгорью рассыпались звезды, чернели неуклюжие ветряки и месяц, зацепившись за макушку кургана, застыл, как лодка на мели. И вдруг оттуда вместе с перезвоном бубенцов донеслась песня. Ее повел сначала один голос — несильный, глуховатый, но четкий и уверенный в каждом переходе: «Запрягу я коника в железные дроги…» Так петь эту песню мог только один человек!

— Ванька Хвиноев! Он! — изменившимся голосом выдохнул Гришка.

— Ну, бандит! Чья это власть едет с громышками? — закричал Андрей.

Но Гришке некогда было отвечать на вопросы. Под его быстро бегущими ногами и под ногами другого, которого Андрей так и не узнал, резко и отрывисто скрипел снег, потом трещали промерзшие ветки вишенника в саду, потом стебли срезанного подсолнуха в огороде.

— Кто едет с громышками?! — не унимался Андрей.

Из-за амбара вышел вихляющей походкой длинный и неуклюжий Кирей, а за ним прямой, как столбок, Федор Евсеев. Подойдя к Андрею, Федор сказал таким голосом, будто ему решительно не в чем было виниться:

— Едут-таки… Теперь нам, конечное дело, как бедному люду, к этому берегу надо прибиваться… — и засмеялся.

— Ждали и дождались, — сказал Кирей и облизнул пересохшие губы.

А песня уже была недалеко, за речкой. К довершению радости Андрея, он узнал теперь и другие голоса — Ивана Николаевича Кудрявцева, Филиппа Бирюкова, еще кого-то из мужчин. Подпевали и два женских голоса: «Сяду я, поеду, где милка живет…» И уже от самой речки донеслось:

— Но, рыжие! Едем туда, где милка живет!

Это кричал Хвиной…

— Ну, вы, прихлебатели Аполлона, — обратился Андрей к Кирею и Федору Евсееву, — забирайте салазки с пожитками — и с глаз долой. Не портьте людского праздника.

И, закинув за плечо винтовку, прихрамывая, он по-строевому зашагал навстречу землякам и товарищам.

В хате Хвиноя сегодня настроение было не просто хорошим, но и веселым. Собралась вся семья, Хвиной и Ванька успели отогреться и отоспаться. А тут еще к половине дня в Совете, где был и уезжавший в станицу Иван Николаевич Кудрявцев, решили, что как-то надо отметить трудовые заслуги людей, ходивших с хлебным обозом. Много пришлось им перенести. С особой благодарностью говорили о женщинах, которые охотно помогали Совету в трудные дни.

Вернувшийся из Совета Ванька торжествующе заявил:

— Граждане Чумаковы, готовьтесь к вечеринке! На вечеринке отметим, стало быть, наших бабочек-гражданочек, что возвернулись со станции домой, а потом повеселимся.

Сорвав с головы шлем, он кинул было его на лавку, но Наташка перехватила шлем в воздухе и тут же, подскочив к мужу и обнимая его, спросила:

— Родненький мой, а поплясать можно будет?.. Хоть в самом конце вечеринки?

— Батя, ну почему Евсевна всегда возьмет да и помешает хорошему разговору? — обращаясь к отцу, с досадой спросил Петька.

Хвиной добродушно отмахнулся и от Петьки, и от Наташки и восхищенно покачал головой. А когда Наташка кинулась к печи, чтобы ставить чугуны с водой — пусть все искупаются ради праздничка, — спросил Ваньку:

— А кому же это пришло в голову вечеринку-то делать?

Расстегивая шинель, Ванька говорил:

— Дядя Андрей сказал, что вечеринка нужна хутору по многим статьям… А первым долгом, чтобы у хороших людей в Осиновском дух поднялся. «Вечеринка, говорит, нужна, как хорошая питьевая вода в жару…» Тем временем за Иваном Николаевичем на санях приехали. Он уж из саней давал наставление: «Согласен, говорит, давайте вечеринку в школе. Сначала, говорит, почествуете людей за усердие, а потом повеселитесь, чтобы знали, что мы не перепуганные…» И уехал.

— Уехал-то он с громышками? — спросил Хвиной.

— Не захотел.

— Это почему же?

— «Один раз, говорит, можно было под хорошее настроение, а больше не следует… Не хочу, говорит, забавляться той самой музыкой, какой забавляются атаманы и бандиты…» Ну, батя, ша! — предупредил Ванька, успевший поставить на лавку зеркальце, положить помазок и бритву. — Наташка, воды — буду бриться!

У Ваньки борода такая, что о ней и говорить бы не стоило: золотистый чахлый островок коротких волосков под нижней, бледноватой губой, круглый, малозаметный кустик на подбородке, а от него тянутся две узкие полоски к мочкам ушей. Но Петька с завистью смотрит на то, как брат бреется.

— Жалко, что мне, Иван, еще брить нечего, а то… К вечеринке не мешало бы…

У Наташки в печи дрова горели с таким гулом, будто за хатой по мерзлой земле тянулись подводы на колесах. Сама она легко и весело носилась с ведром от печи во двор, к колодцу, и от колодца опять к печи. Успевающую подернуться нежнейшим ледком воду со звоном выливала из ведра в большущий чугун.

— Нынче, папаша, вы все в моем подчинении: сначала Ваню отскребу добела, а потом за вас с Петькой возьмусь как следует…

— Ваньку ты скреби, а уж мы с Петькой как-нибудь сами. Мы казаки холостые, застенчивые.

— Ничего подобного, папаша! С головы до пояса и от колена до самого низа все под моей командой будет, а остальное сами, — решительно заявила Наташка.

В окошко, выходившее на юг, било послеобеденное морозное солнце. На дымчато-серой кизячной золе, на солнцегреве, то и дело кукарекал Хвиноев красный петух, кукарекал до тех пор, пока его не прогнал Букет, вывалявшийся в теплой золе до такой степени, что его черная лохматая шерсть стала серой.

К окну подошел Андрей Зыков и крикнул Петьке, что он, Петька, плохой хозяин: Букета кто-то подменил другой собакой, а он не видит. Потом уже Андрей серьезно позвал:

— Иди, кум Хвиной, будешь понятым в амбаре — надо кое-кому отвесить и отвезти пшенички.

— Сейчас, — ответил Хвиной.

А через две-три минуты и Андрей, и Хвиной, и Петька с Букетом были уже за двором.

Наташка с крыльца громко предупредила:

— Папаша, чтоб через часок был в хате как миленький. И Петька то же самое!

— А Букет? — засмеялся Петька. — Его надо бы горячей водой с мылом. Он вон как вывалялся!

— Ты, Петька, не все зубы сразу показывай, — пристыдила Наташка деверя и, засучивая рукава бордовой, в горошек, кофточки, скрылась за дверью.

Сначала Наташка подбрила Ваньке шею, потом подвела его, до пояса раздетого, к круглому деревянному корыту и проговорила:

— Ну, мой худючий голубок, давай начинать с головы, и пойдем дальше…

Наташка вздохнула и улыбнулась Ваньке. Размашисто двигая проворными руками, она принялась намыливать мужу голову, шею, руки, спину.