Михаил Никулин - Повести наших дней

— А Гашка, как она?.. Не будет с ней много возни?.. Не сгибнем из-за нее?..

— Не могу ничего твердого сказать про нее. Проснется — и бежит на супряжный двор к Ульяшке Лукиной. Туда перевела быков с упряжью, туда перетянула запашник и сеялку… Там и днюет. Меня никак не называет: ни я ей мама, ни я ей чужая тетка…

— Думаешь, что клятва не помогла? Думаешь, знытца, что опять ее может потянуть к красному?

Петровна не привыкла вздыхать и жаловаться, а тут вздохнула и через стол сказала мужу, торопливо жевавшему пирожки с картошкой:

— Чую, рушится наша семья… Если и не уйдет к нему, то и с нами не склеится.

— Ну-ну, будя тебе… «Не склеится»! А мы ее склеим! — заключил Аполлон и, похлопав Петровну по спине, спросил, давно ли она проверяла, как поживают «желтенькие»…

— Вчера. Лежат все сто золотых пятериков.

— Половину возьми — схороним в землю, а остальные держи поблизости.

К вечеру у Аполлона нашелся новый повод для радости. Ветер переменил направление: теперь он тянул не с востока, а с северо-запада. Там появлялось все больше и больше темно-серых, темно-желтых облаков. Сливаясь и раздаваясь в ширину, они сплошной грядой шли на хутор, и вечер пришел значительно раньше своего времени. На потемневшую землю хлопьями посыпался снег.

«Весна портится. Сев отодвинется. Нам можно лучше подготовиться к стычке. Больше хуторов успею объездить. Разбужу тех, кто не вовремя заснул. Нечего сидеть и ждать у моря погоды. Чертовы пеньки дубовые! Сами стары, так ведите лучших коней, готовьте в скрытых местах убежища, готовьте харчи, фураж… Разносите нужные вести дальше и шире! Вихрями полетят тогда по степи наши кавалеристы! Туда — сюда! Туда — сюда! И не дозволят сеять хлеб…»

Думая так, Аполлон чистил под сараем пегую. В азарте своих размышлений, он, видимо, сильно нажимал на скребницу, потому что кобылка то и дело вскидывала голову, плотно прижимала уши и со свистом отмахивалась хвостом.

Утром попеременно шли снег и дождь. Накинув брезентовый плащ с капюшоном, Аполлон сел в седло и выехал прямо в степь.

Вчера вечером в школе прошло собрание бедняцко-середняцкого актива. Договорились с утра, как только поднимется туман и солнце обогреет землю, а ветерок подсушит дороги, выезжать супрягам на сев.

И вот сегодня с утра хутор наполнился озабоченными людскими голосами. В тумане не разглядеть самих людей, но и по голосам легко догадаться, кому сегодня было особенно некогда, кого и что волновало в первую очередь.

Откуда-то издалека слышался громкий разговор Филиппа Бирюкова с дедом Никиташкой. Филипп спрашивал:

— В Ульянином дворе все в порядке?

— Она сама вон идет, спроси ее! — отвечал дед Никиташка.

— Нечего спрашивать! И так своими опросами да расспросами голову продолбил, — сказала Ульяшка.

Хвиной хорошо слышал этот разговор и, не видя из-за тумана Филиппа, кричал:

— Где ты там? О других печалишься, а в свою супрягу ни разу не заглянул… Неси колесную мазь! Из-за тебя в хвосте поплетемся!

Туман все ниже приникал к земле. Обнажились порозовевшие верхушки верб, садов. На взгорье стали видны крылья ветряков и крыши хуторских хат, над которыми тонкими, прозрачно-синими столбиками стояли дымки. Это были те особенные дымки, по каким легко догадаться, что у хозяек многое давно уже сварено и пожарено, что завтрак они готовы подать на стол в любую минуту. Неудивительно было в такое время услышать голос Андрея Зыкова:

— Ванька, иди и ты завтракать с отъезжающими в поле. Иди. Моя Федоровна затирки наварила на маланьину свадьбу!

А через минуту голос его звучал уже тише и наставительней:

— Ты останешься в Совете один. Ключи от общественного амбара возьми вот… Если кто приедет из тех, что не успели получить зерно, отпустишь по списку…

…Время близилось к обеду. День давно уже распогодился, и ветерок, гуляя под вешним солнцем, жадно вытягивал сырость из черных зяблевых пашен. По Зыковскому бугру, насколько видел глаз, в легких волнах белесо-голубого марева маячили воловьи упряжки, посевщики с мешками через плечо, повозки, лошади, погонычи…

Андрей и Филипп давно уже сбросили полушубки и размеренно шагали один за другим. Ступив на правую ногу, они опускали правые руки в подвешенные сбоку мешки, доставали зерно; ступив на левую, бросали зерна, стараясь как можно сильнее выворачивать ладони. И пшеница косым дождем ложилась на черную пашню. Сделав несколько концов, они присели около арбы отдохнуть.

По засеянной пашне пошли бороны. Кирей и Петька управляли быками, а Хвиной шагал сторонкой и, часто оборачиваясь, присматривался, хорошо ли идет дело. И если на зубья какой-нибудь бороны нанизывались корни трав, он торопливо поднимал ее за угол, встряхивал и кнутовищем отбрасывал сорняк в сторону, чтобы не попал он под зубья бороны, идущей сзади. Работа у него была суетливая, но он успевал еще и кричать на грачей, слетавшихся поклевать рассеянные зерна.

Андрей, покуривая, наблюдал за кумом и рассказывал Филиппу:

— Всю жизнь любил я гульливую воду и весенние работы в поле. Кто его знает почему… Вода бунтует в речке как угорелая, а у меня на сердце одно веселое… Так и глядел бы на эту воду, на ее причуды всякие… А уж на севе — сеял бы и сеял.

Филипп понимающе улыбнулся и добавил:

— Немного отдохнул бы и опять сеял бы и сеял…

— А что думаешь?

— Думаю то же самое, что и ты, дядя Андрей!

Они сидели под арбой на мешках пшеницы, сложенных на полсти. В десятке шагов стояла повозка. К ней была привязана серая лошадь. Пофыркивая в торбу, она жевала своими сильными челюстями пряно пахнущий овес.

План у Филиппа с Андреем на сегодняшний день был такой: засеять две пашни, запрячь лошадь, проехать по супрягам — посмотреть, как они работают, и вернуться в Совет… Пора бы уже вставать и приниматься за дело, но Андрей снова заговорил:

— Теплое солнышко и вешний ветерок, должно быть, виноваты, что я нынче чересчур разговорчивый и вмешиваюсь не в свое дело… И все ж скажу тебе, Филипп, что думаю… Если Гашка тебе по сердцу, выручай ее из беды. Нынче видал ее у зареченцев. Побледнела она и осунулась. Тяжело ей… А к Аполлону будем больше присматриваться. Тут совет кума Хвиноя не лишний. Чего же с Гашки спрашивать так много, если она только-только выравнивается, выходит из детского возраста? Да уж, если говорить всю правду, что она видела у такого отца, как Аполлон?.. Жила в работницах, только что хозяина называли не «Аполлон Петрович», а «батя, батяня»…

Растроганный и смущенный этими словами, Филипп протянул Андрею руку и сказал:

— Дядя Андрей, знал бы ты, как мне все время хотелось послушать эти твои слова, а ты молчал… Они ж мне и совет, и поддержка. Спасибо.