Михаил Никулин - Повести наших дней

Она торопливо говорила, торопливо одевалась. Положив кусок сала на дощечку, нарезала его с таким проворством, будто хотела немедленно накормить падающих от голода. Она так была занята своими мыслями, что даже не заметила, как волновался Хвиной, уверившийся, что ближе Наташки у него никого нет.

Глубоко вздохнув и ладонью смахнув с побледневшего лба капли пота, Хвиной убежденно проговорил:

— Убивать его мне, а не тебе, Наталья. Ты еще молодая… Может, живого под сердцем придется носить… Испуганный родится. Нельзя! — И он потянулся к печи, чтобы взять топор и перенести его на другое место.

— Топора не трогай! На вот… И не спрашивай откуда… — Наташка взяла с подоконника патрон и подала его свекру. — Я посажу гостя к окну… С надворья хорошо видно. А ежели осечка получится, тогда сама…

Но Хвиной уже осмотрел патрон и, зарядив винтовку, сказал:

— Не должен дать осечку. А если случится такое, то действуй и кличь на помощь…

Ветер дунул из-за речки, и вдруг с той стороны донесся басистый лай Аполлоновых собак. А Хвиною и Наташке показалось, что гость и его провожатый уже где-то близко, и они оба кинулись будить Петьку, помогать ему одеваться, выпроваживать его из хаты. Все это они делали с такой спешкой и настойчивостью, что Петька, прежде чем очутиться с отцом на крыльце, успел лишь спросить:

— Что горит? Кого убивать?

Хвиной крутнул сына за ухо, тот сразу смолк и покорно пошел за отцом.

Гришка Степанов въехал во двор Хвиноя непринужденно, будто здесь его ждали с сердечным нетерпением. С седла он слез около самого крыльца и, передавая повод Федору Евсееву, сказал:

— Побудь адъютантом, пристрой коня куда-нибудь в теплое… — Но тут же негромко засмеялся и, отнимая повод, проговорил: — Забыл, что ты, Евсеич, веки вечные инвалид. Ты же не знаешь, с какой стороны и подходить к лошади…

Хвиной и Петька из кизячника видели, как он сам расседлал коня и снял с себя полушубок.

— Вот так тебе, Рыжик, будет лучше, теплей… — накрывая полушубком коня и снова заседлывая его, приговаривал Гришка. — Дождь почти совсем перестал. Под таким теплым полушубком смело простоишь около крыльца, на глазах… А то, чего доброго, возьмут и уведут… Нет, расставаться нам с тобой нельзя.

— Придумаешь — уведут! — насмешливо заметил Федор Евсеев, поднимаясь на крыльцо. — Самый страшный на этой стороне речки — Хвиной, так он ушел в Забродинский. Идет шатается, а за спиной винтовка. Ни дать ни взять Козьма Крючков…

Гришка успел привязать коня к столбу, на который опиралась крыша крыльца, подошел к кизячнику, зажег спичку и, видно, теперь только оценил это удачное сравнение.

— Как Козьма Крючков, говоришь? — И засмеялся, прыснул, спичка погасла. — Стало быть, его тоже на папиросах будут рисовать?!

— На табаке, на самосаде, — ответил Федор Евсеев, и они вместе скрылись за дверью.

В свете лишь на миг вспыхнувшей спички Хвиной из-за скирды кизяков увидел Гришку всего, с головы до ног, — в черной овчинной шапке, чуть сдвинутой на правый бок и на затылок, в гимнастерке, тесноватой ему в груди. Вся его плотно сбитая, крепкая фигура опиралась на кривоватые, широко расставленные ноги, обутые в юфтевые сапоги. Когда он засмеялся шутке Федора, светлые обвисшие усики его задрожали над обнажившимися зубами, выпуклые глаза, обведенные белыми на концах ресницами, блеснули самоуверенностью и руки потянулись поправить пояс, на котором висел револьвер.

— Он… Ну да черт с ним, что у него револьвер, — прошептал Хвиной, и Петька понял, что отец, вышедший из кизячника крадущейся походкой, пошел убивать Гришку Степанова.

Долго тянулись для Петьки минуты ожидания. Оставаясь в кизячнике, он мог только услышать страшное и потому до боли в висках напрягал слух. Все в этой ночи казалось ему громким, а особенно ветер. Он и в самом деле прилетел разогнать дождь: стоило только каплям чуть-чуть прошуршать по крыше, как он с шумом налетал и кружил так сердито, что плетеные стены со скрипом пошатывались. Подхватывая малейшие шорохи и голоса этой глухой, отсыревшей ночи, он бросал их в кизячник, и тогда в ушах у Петьки шумно звенела речка, лаяли Аполлоновы собаки, и чудилось, будто гомонили голоса… Но все это казалось Петьке приснившимся — внимание его было сосредоточено только на веселом разговоре, который долетал из хаты.

— Ты, Наташка, только в школе не пляши, — негромко говорил, видимо, уже подвыпивший Гришка. — Строго предупреждаю, а не послушаешься — сам подстрелю тебе ногу… На моих глазах можно… Другого не скажешь, пляшешь ты хорошо… Хорошо… Евсеич, что молчишь?

— Налей мне еще рюмку, тогда я лучше разгляжу, как она пляшет, — засмеялся Федор Евсеев.

«А может, правда, что Евсевна пляшет? — испуганно подумал Петька, и его осенила радостная мысль: — Страшного, наверное, совсем не будет! Отец ушел вовсе не в засаду… Лучше, если Гришку Степанова где-нибудь в степи зарубят — или Ванька, или сам товарищ Кудрявцев».

Петьке почему-то очень не хотелось, чтобы это случилось во дворе. Несмотря на строгий наказ отца с места не сходить, он подошел к двери, чтобы проверить свои облегчающие душу надежды. Наташка и в самом деле шутливо кружилась по хате. В неярко-желтом свете лампы через то окно, где ставня была приоткрыта, Петька видел, как она веером раскидывала руки, а губы сложила так, будто присвистывала своей пляске. Свата Евсеича не было видно, а Гришка сидел у самого окна, и в маленькой квадратной шибке с трудом помещался его коротко подстриженный затылок. Иногда он оборачивался проверить, стоит ли конь на месте.

«Гришка скоро уедет… Бати нигде не видно… Все обойдется по-хорошему», — подумал Петька и уже готов был облегченно вздохнуть, но тут как раз заметил отца. Прячась за колесом повозки, он лежал на животе, прямо в луже, совсем близко от окна. В полоске света виднелся винтовочный ствол, просунутый между спиц. Отец словно окаменел, и только кончик ствола медленно двигался.

«Сейчас это будет!» И Петька как обожженный кинулся на то место, где ему приказано было стоять. Он опустился на корточки и закрыл глаза ладонями… но уже после того, как прогремел выстрел. Петька слышал, как около крыльца фыркала, рвалась привязанная лошадь, как где-то на гумне взвизгивал перепуганный Букет и настойчиво лаял Андреев Барбос, как кто-то протопал через двор, как хрястнули доски непрочных ворот и все затихло на долгую минуту.

— Папаша, надо же нам его убрать отсюда…

— Оттащим на гумно, в яму, из какой брали глину…

— Ну, давайте, давайте же скорее!

Издалека, из-за левады Семки Хрящева, послышался голос Федора Евсеева. Он, должно быть с испуга, кричал вместо «убивают»: «Убявают! Убявают!»

— Вырвался сваточек и дает знать своим союзникам на ту сторону речки, — заметил Хвиной. — Нет, Наташка, мы его уберем без тебя, с Петькой уберем, а ты садись-ка на коня и мчись через гору к Науму Резцову. Доставь его сюда с винтовкой и с патронами… К утру всякое может случиться.