Юрий Нагибин - Страницы жизни Трубникова [Повесть]

— Через дом от меня, будь он неладен! — огрызнулась старуха.

Трубников с трудом обулся, взял рюкзак и вышел на улицу. Лишь очутившись за порогом, он хватился, что забыл спросить старуху, по какую сторону живет Семен. Но едва увидел слева большую справную избу под железом, как сразу решил, что нашел Семена.

Он стучал долго, до боли в руке, наконец принялся колотить в дверь сапогом. В сенях послышался шорох, с лязгом упал железный засов, щелкнула задвижка, тренькнул крючок и ржаво заскрипел ключ в замке.

Дверь распахнулась. Защищая рукой фитилек керосиновой лампы без стекла, наружу выглянул Семен. Дрожащий отсвет пламени бегал по широкому, плоскому, небритому лицу, усиливая испуг и смятенность, написанные на этом лице.

— Ну, здравствуй, что ли, — сказал Трубников.

— Егорушка, — проговорил Семен, и губы его поползли в счастливой, расслабленной улыбке.

— Рад, что я, а не кто другой? — усмехнулся Трубников.

— Егорушка! — растроганно говорил Семен, будто не слыша сказанных Трубниковым слов.

Семен сунулся к нему, чтобы обнять, лампа ему мешала, он поставил ее на порог и крепко прижал Трубникова к своему теплому со сна телу. Они поцеловались, и Трубников ощутил что-то родное, то ли в запахе, то ли в знакомых ухватистых руках Семена. «Может, еще оживет старая дружба», — подумал он.

А Семен, подняв лампу с пола и держа ее вровень с лицом, пристально, с испугом и жалостью вглядывался в друга.

— Как они тебя!.. — проговорил он. Подбородок его задрожал.

— Разве не знал? — удивился Трубников.

— Откуда?.. Ты писал, что ранен, а об этом ни слова. Где же тебя угораздило?..

— Да уж под Берлином, под самый, как говорится, занавес… Ладно, может, все-таки в дом пустишь?

— Прости, Егорушка… — Семен, смешно пятясь, впустил Трубникова в сени, нащупал за спиной ручку и распахнул дверь, ведущую в избу.

Трубников вошел в теплый, густо, кисло пахнущий сумрак избы и услышал, как залязгали замки и запоры.

— От кого запираешься? — спросил он, стягивая со спины рюкзак.

— Донь! — приглушенно крикнул Семен. — Слезай, Егор, старый друг, приехал.

— Не ори, детей разбудишь! — сказал с печи женский голос. Ситцевая занавеска колыхнулась, показалась полная белая нога. Отыскивая опору, нога заголялась все выше, Трубников увидел круглое колено, мясистую, тяжелую ляжку; тут Доня наконец догадалась одернуть подол.

«Раскормил бабу, — подумал Трубников, — с каких только достатков?»

— Здравствуйте, — сказала Доня, протягивая дощечкой маленькую толстую руку.

Она была невысока ростом, кругла, полна и крепка, как грецкий орех, темнобровым лицом красива. Когда Трубников подал ей левую руку, она не смутилась и ловко, будто была к тому готова, поймала ее и осторожно встряхнула.

— Поздно спите, — заметил Трубников, — по-городскому.

— А чего нам? — небрежно отозвалась Доня. — Небось в поле не идти.

Семен зажег коптилку, сделанную из стаканчика тридцатидвухмиллиметрового снаряда. От нее пополз к потолку красноватый свет. Как в блиндаже, только в блиндаже лучше, там воняло по-родному сапогами, портянками, мокрыми шинелями, махрой — крепкий мужской запах, а тут нос забивало какой-то тухлой кислятиной. Ну да, под рукомойником — кадка, до краев наполненная помоями.

Трубников пригляделся. В углу на кровати он различил две детские головы, на сундуке спала девочка, разметав по подушке легкие светлые волосы, на лежаке, поставленном на толстые чурбаки, вытянулся долговязый подросток, а в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещался младенец.

— Сколько их у вас? — спросил Трубников, кивнув на детский угол.

— Шестеро, — отозвалась Доня. — В зыбке близнята.

— Живем тесно, — балагурским голосом заговорил Семен. — В темноте все друг на дружку натыкаемся. А у тебя кто есть?

— Нету.

— Видать, живете просторно, — заметила Доня, собирая на стол.

Трубников усмехнулся. Да, жили просторно. А простору — в пол земного шара. За десять лет, может, и года не были вместе. А все же достаточно, чтобы родить ребенка. Но жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Хотелось ему сына, да и на дочку он был согласен. Не вышло, и все!

Плеснув воды в рукомойник, Доня вышла за чем-то в сени.

— Фрицевы есть? — шепотом спросил Трубников. Спросил неожиданно для самого себя, в безотчетной догадке о какой-то тайной нечистоте этого дома.

— Один, — так же шепотом ответил Семен, ничуть не удивленный вопросом. — Петька.

Трубникову стало мучительно жаль Семена, он хотел оказать что-то доброе, но против воли вырвалось жестокое, обвиняющее:

— Кабы одна была, а тут при живом муже…

— А что мне было — на пулю лезть? — сумрачно отозвался Семен.

Вернулась Доня с миской соленых огурцов и квашеной капусты, глянула исподлобья, остро, подозрительно: слышала, как шептались.

— Умылись бы, — сказала она Трубникову, — да за стол.

Он побил ладонью в медный носик рукомойника, ополоснул лицо и, выбрав на рушнике место почище, утерся.

— Можно баньку истопить, — сказал Семен.

— Успеется…

На столе стояла миска с огурцами, квашеной капустой и солеными рыжиками, чугунок с холодной картошкой, тарелочка с салом, горкой лежал крупно нарезанный сыроватый ржаной хлеб.

— Привозной? — спросил Трубников.

— Факт, не колхозный! — с вызовом сказала Доня.

— А что так?

— Колхоз тут такой — что посеешь, назад не возьмешь.

— Одно прозвание, колхоз… — пробормотал Семен, шаря в стенном шкафчике.

— Это почему же?

— Председателя силового район прислал, — весело заговорила Доня. — Из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.

— Это как понять?

Семен поставил на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Доня ответила не раньше, чем Семен разлил спирт по стопкам.

— А так, что две ночи кряду у одной не задерживался.

Болтает свободно о чужих грехах, будто сама без вины. А в чем ее вина? С немцем спала. Да что ей было делать? Если уж кого винить, так это Семена. Не ушел вовремя, боялся хозяйство бросить, ну и получил за свою жадность сполна.

Семен придвинул к нему стопку.

— Со свиданьицем!

— Не пью.

— Одну, за встречу!

— И одну не стану, в рот не беру.

— Брезгуете? — съязвила Доня.

— Не торопитесь, — холодно сказал Трубников. — Меня мой комиссар от этого отучил. Ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. С той поры я зарекся.

— Мы не воюем, — сказал Семен, — а храбрость нам и взаймы сгодится. — Он цокнул стопкой по стопке Дони, опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие рыжики.

Доня тоже выпила, в два глотка, и, не закусив, прошла в детский угол поправить сползшее с дочери одеяло. Вернувшись, взяла соленый огурец и стала сосать.