Юрий Нагибин - Страницы жизни Трубникова [Повесть]

— Это верно! Давно пора! Избалуются мужики! — зазвучали голоса.

«Порядок!» — решил Трубников. Он с самого начала не сомневался, что его выберут, как выбрали бы и всякого присланного райкомом кандидата. Самое простое для этого было молчать или сказать две-три нестоящие, звонкие фразы. Но ему не хотелось таких выборов. В памяти крепко засели слова Семена: «Думаешь, тебе тут кто обрадуется?.. Да кому ты нужен? Устал народ, изверился». Врешь, Семен, это ты устал, изверился, да и не верил никогда, а люди хотят другой доли, хватит в них и силы, и веры, чтобы эту долю взять…

А Раменков совсем перестал улавливать, что происходит на этом собрании, самом странном из всех, что ему доводилось проводить. Обычно его огорчало равнодушие колхозников, казалось, им все равно, за кого голосовать. Они молча выслушивали, что им говорилось, подымали руки и сразу расходились по домашним делам. Здесь было иначе: заинтересованность, активность, но такого сорта, что невольно предпочтешь равнодушие. Конечно, Трубников сам виноват: вместо того чтобы коротко и ясно сказать о главном, он сперва запугал колхозников, потом пустился в мелкое препирательство, позволил зачем-то обсуждать свою семейную жизнь, словно это не выборы, а болтовня на завалинке.

Раменкову невдомек было, что за балагурскими, даже издевательскими вопросами, обращенными к Трубникову, крылась боязнь людей ошибиться в первом человеке, которому они готовы были поверить. Людям безмерно осточертело их скудное, жалкое, сонное и бессмысленное существование. Они помнили довоенную жизнь в колхозе, не богатую, что говорить, но по-нынешнему до слез завидную: с непорушенными семьями, с праздниками, свадьбами и крестинами, с обновами, с поющей по вечерам улицей, с пересудами, сплетнями, приездом кино, с проводами молодых парней в армию и возвращением отслуживших, со всем, чем живо человеческое сердце. Им казалось: вот кончится война, и вернется былое. Но ничего не вернулось. Их оглушили звоном громких слов, а колхоз катился все дальше вниз, и они перестали верить словам. И вот пришел человек, сам немало пострадавший, и не стал бубнить им о Родине, народе, государстве, а просто сказал, что надо работать и получать за свой труд, и не в туманном будущем, а уже сейчас. Работать никто не боялся, но никто не мог взять в толк, почему труд в колхозе превратился в постылую повинность. И вот они услышали: нет, труд в колхозе не повинность, это труд на себя. Но они боялись подвоха, обмана, ошибки.

Ничего этого не понимал маленький трубач Раменков. И уже вовсе дикой, несообразной, как в тяжелом сне, представилась ему последняя выходка Трубникова.

— Вот что, товарищи, — сказал Трубников, — всего сразу не переговорить. Завтра нам спозаранку навоз на поля возить. Давайте кончать. Ставлю на голосование свою кандидатуру в председатели колхоза. Кто за — поднимите руки. Ты что, спишь, бабка?.. Так. Против?.. Нету. Воздержавшихся?.. Нету. Теперь пеняйте на себя.

А когда задвигались лавки, зашумели голоса, он вдруг поднял руку и громко сказал:

— Стой! Как называется колхоз?

— Имени четырнадцатой областной конференции профсоюзов, — ответил кто-то, удивляясь, что Трубникову это неизвестно.

— Почему?

Молчание.

— Может, это была особая конференция? — допытывался Трубников. — Исключительная конференция, которая осчастливила область? Не знаете? Все равно с таким названием колхоз не восстановишь. Надо переименовать.

В окна конторы вливался с повечеревшего, но светлого, чистого неба мягкий розовый свет. Тихий апрельский закат был под стать утренней заре.

— «Заря»! — сказал Трубников. — Заря — пробуждение новой жизни, Колхоз «Заря» — пойдет?.. Принято единогласно…

Придя домой, Трубников спросил Семена, почему тот не был на собрании. Семен ел пшенник из алюминиевой миски, запивая молоком. Вид у него был усталый, верно, только что вернулся из города. Он отыскал в ложке волосок, снял его толстыми пальцами.

А чего мне там делать — против тебя голосовать? — произнес мрачно.

— Быстро, однако, у вас связь работает! — удивился Трубников.

Семен старательно жевал кашу, Егора он к столу не пригласил.

— Деревня… — сказал он через некоторое время, — все враз становится известным. И про твои подвиги наслышаны, как ты с пьяным стариком при всем народе шута корчил.

Трубников прислонился спиной к печке, ловя ее почти остывшее тепло.

— Смотри, как бы тебе в шутах не остаться, — сказал он довольно миролюбиво.

Вошла Доня с охапкой березовых чурок и свалила их у печки, чуть ли не на ноги Трубникову. Доне что-то понадобилось на лежанке, и, чтобы ей не мешать, Трубников сперва посторонился, затем вовсе отошел от печки. Он с утра ничего не ел, от голода, усталости и просквозившей его за день весенней свежести чувствовал неприятный озноб. Семен возил ложкой по металлическому донцу миски, иногда отрыгивая, хмуря брови, и тогда плоское лицо его становилось строгим, осуждающим.

— Раз у Доньки грудники, не имеешь права ее на работу гнать, прежде ясли построй, — заговорил Семен, когда Доня снова вышла в сени.

— Придет время, построим. А ты по той же причине думаешь отвертеться? Тебе тоже младенцев титькой кормить?

Трубников видел, как задрожала рука Семена, державшая ложку, выбив дробь по краю миски. Семен отложил ложку и стал торопливо расстегивать нагрудный карман старого френча.

— Я к тяжелой работе неспособный. Меня потому и в армию не взяли. Паховая грыжа, могу справки предъявить…

— Калымить и мешочничать ты здоров, а в поле работать больной? Ладно, найдем работу полегче.

— Не буду я работать, — тихо сказал Семен.

— Будешь! Иначе пеняй на себя.

Трубников сказал это негромко, обычным голосом, и сразу после его слов в избу ворвалась Доня с красным, перекошенным лицом: знать, подслушивала в сенях.

— Так-то вы за хлеб-соль благодарите? Спасибо, Егор Афанасьевич, уважили! Спасибо! — говорила она, отвешивая Трубникову поясные поклоны. — От всего нашего семейства спасибо!

— Хватит дурочку строить, — холодно сказал Трубников, когда Доня распрямилась после очередного поклона. — Меня на это не возьмешь. Слушай по-серьезному, Семен. Если бы я и захотел, мне тебя от работы не освободить. Народ кумовства сроду не простит. Ясно? Лучше сам скажи, какая тебя работа устраивает?

Семен молчал, потупив голову.

— Может, и дом прикажете освободить? — ядовито-вкрадчиво спросила Доня.

— Дом тут ни при чем, — поморщился Трубников. — Это ваша собственность, и никто на нее не претендует.

— Я в ночные сторожа пойду, — разбитым голосом сказал Семен.

— Ладно, будешь сторожем. По твоим преклонным годам самая подходящая должность.