Александр Котов - Похищение Прозерпины [Рассказы гроссмейстера]

Искупавшись в горьковато-соленой морской воде, я поспешил в ресторан. Сабадош уже ждал меня. За обедом мы разговорились: наше знакомство было давним, нам было о чем побеседовать.

Я посмотрел на изможденное лицо моего итальянского знакомого: с прошлого года он заметно постарел, количество морщин увеличилось, под глазами появились мешки. Я откровенно сказал ему об этом.

— Очень плохо себя чувствую, — признался Сабадош.

— Меньше нужно работать, больше отдыхать, — дал я совет, который легко давать другим, но очень трудно выполнять самому.

— Да, нужно. Особенно сейчас: жара гибельна для меня, сердце пошаливает.

— Может быть, надо куда-нибудь поехать подлечиться?

— Врачи давно рекомендуют принять курс углекислых ванн, сказал итальянец. — Верите, уже тринадцать лет собираюсь на месяц поехать на курорт и не могу вырваться.

— Это уж совсем нехорошо. Здоровье всего дороже.

— Не могу, никак нельзя, — сокрушался Сабадош. — Как уедешь, если в конторе работает всего четверо: я, старший сын, бухгалтер и уборщица.

Я невольно подумал, что штат у него действительно маловат. И это в крупнейшей навигационной конторе, обслуживающей по договорам многие страны мира!

— А немного разгрузиться, нанять еще кого-нибудь разве нельзя? — задал я, может быть, с точки зрения капиталиста слишком наивный вопрос.

— Это не так просто, — ответил Сабадош. — Сразу снизится прибыль.

— Ну и черт с ней, с прибылью! — не удержался я. — Речь идет о здоровье, о жизни. Я бы на вашем месте все бросил, а лечиться поехал.

— Не бросили бы. Нельзя бросить дело, — повторял Сабадош.

— Тогда я вижу один выход, — сказал я после короткой паузы.

— Какой?

— Вы должны приехать в Москву. Мы вас примем в профсоюз, пройдете курортно-отборочную комиссию, и вам дадут путевку в Кисловодск. Оплата — тридцать процентов от полной стоимости, как члену профсоюза.

Сабадош улыбнулся.

— И что же, у вас каждый может поехать на курорт? — спросил он.

— Да, кто болен, получает возможность лечиться.

— Я очень хочу повидать вашу страну. Мои пароходы часто ходят в Поти. Замечательный порт, там быстро разгружают грузы.

Даже и здесь его деловой мозг расценивал преимущества города по признаку экономической выгоды.

— Вот и приезжайте на собственном пароходе. Мы вас хорошо встретим.

— Нет, невозможно. Нельзя бросить дело, никак нельзя.

«Вот и другой богатей жалуется и точно теми же словами», — думал я, глядя на горящий ром. Однако аргентинский собеседник почему-то не вызывал во мне симпатии, и я не стал предлагать ему вступить в члены профсоюза.

Услыхав русскую речь, к нашему столику начали подсаживаться другие члены клуба. Многие свободно Говорили по-русски; или они сами, или их родители бежали из России во время революции. Я удивился — вот, оказывается, сколько было богатых людей на Руси! Теперь они вновь собрались вместе, но уже на другом конце земного шара. Вокруг нас сидело около десяти миллионеров — детская мечта моя сбылась!

Новые собеседники засыпали нас вопросами о нашей стране. Те, кто бывал в Советском Союзе, спешили сообщить об этом. Особенно старался маленький говорливый человек, сидевший слева от меня. Он спешил выпалить свое мнение обо всем, что видел и слышал в Москве во время поездки на пушной аукцион.

— Я там рассказал один анекдот, — захлебывался от удовольствия, пушник. — Сейчас я вам его повторю. Поехал раз русский барин за границу, взял с собой Ивана. Через месяц вернулись назад. Дворня просит Ивана: «Расскажи, что видел». — «Сели это мы в чугунку, — начал Иван. — Ползем. Смотрю в окно налево-ничего; смотрю направо — ничего. Подъехали к границе, пересели на заграничную железку — летим! Смотрю налево — у… у! Смотрю направо — у… у! Побыли там, погуляли, едем назад. Опять сели в железку — летим! Смотрю налево — у… у! Направо — у… у! Подъезжаем к границе, пересели в чугунку — ползем. Смотрю налево — ничего. Направо — ничего». А дворня вздыхает: «Как это вы, Иван, хорошо рассказываете».

Рассказчик заменял некоторые слова грубо неприличными, и эта русская ругань на другом конце планеты, среди чужих людей, была почему-то очень обидной.

— Это было раньше, — вмешался в разговор Мигуэль. — Я недавно был в Москве: поезда, правда, и сейчас ходят не быстро, зато из окон есть на что посмотреть! И налево и направо, побольше, чем где-нибудь еще.

Во время рассказа словоохотливого пушника к нашему столу несколько раз пыталась подойти высокая, стройная дама, однако, услыхав крепкие слова анекдота, она каждый раз спешно ретировалась. Когда рассказчик кончил свой допотопный анекдот, она подошла к нам.

— Познакомьтесь, моя жена, — представил ее блондин, уезжавший в Соединенные Штаты.

Мы пригласили даму присесть за столик, она отказалась — компаньоны ждут играть в бридж. Черноволосая, в черных роговых очках, она держала себя достаточно надменно, разговаривала с нами свысока, с нескрываемой иронией. Расспросив, откуда мы, она вдруг спросила меня:

— Вы большевик?

— Да.

— Тогда я вас ненавижу!

Это прозвучало резким диссонансом в нашем спокойном разговоре. Что было отвечать? Признаюсь, вначале я несколько растерялся.

— А вы капиталистка? — спросил я собеседницу после некоторого раздумья.

— Да, — гордо ответила сеньора.

— Тогда я вас очень люблю!

За столом послышалось тихое хихиканье. Несколько секунд моя собеседница зло смотрела мне в глаза, затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла из комнаты. У нее была забавная походка — при каждом шаге она заметно виляла спиной. «С таким счетом в банке она может вилять как хочет», — почему-то мелькнула у меня странная мысль.

Обед кончился, и наши соседи понемногу стали расходиться.

— За бриджем встретимся, — говорили некоторые из них.

В этот момент к нашему столу подошла пара, до этого тихо сидевшая в дальнем углу комнаты. Мы пригласили новых соседей на освободившиеся места. Невысокая женщина лет пятидесяти с правильными чертами благородного, когда-то, видимо, очень красивого лица была одета в строгий темный костюм английского покроя; она говорила мало, лишь изредка в разговоре поддерживала мужа. «Молчаливость жены — привычка Востока», — невольно появилась у меня догадка, лишь только я взглянул на ее мужа.

Это был рослый большеголовый старик, в возрасте между, шестьюдесятью и семьюдесятью годами. Даже при беглом взгляде можно было определить, что он турецкого или персидского происхождения. Вежливый, немногословный, он обладал мягкими манерами воспитанного восточного человека. Темно-серый костюм сидел на нем ладно, как влитый; носил он как раз то, что ему было к лицу.

— Иса-заде, — представился он. — Тоже из России. До революции жил в Ашхабаде.