Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Он ждал, когда она выйдет из дома: уже стоял одной ногой в машине и, обернувшись, смотрел на подъезд, из которого должна была выйти она.

Она вышла. Он улыбнулся. Кивнул, как обычно, суховато и вежливо. Поздоровался. Назвав ее по имени-отчеству.

Закрывая за собой дверцу машины, все смотрел на нее, жену подводника, жену своего подчиненного, товарища своего, друга. И хотя уже не улыбался, но радость его, командира, начальника и ее, жены подводника, радость, которую комбриг будто однажды нечаянно взял и теперь вот возвращает обратно.

Щелкнула закрывшимся замком дверца машины, комбриг уехал. А она не пошла на работу. Повернулась, взбежала по гулкой лестнице на свой этаж, толкнула дверь квартиры и, оставив ее распахнутой, упала на кушетку и так разревелась, так была счастлива, так громко плакала, что соседка за стеной услышала. Прибежала к ней, обняла. Тоже плакала. И говорила: «Да, да. Связь есть… Не было связи. Несколько сеансов не было связи. Есть связь. Есть».

Кузовкову на минуту даже показалось, что страшное напряжение, которым жили все, но которое командир лодки пережил стократно: и за себя, и за каждого, и за тех, что ушли на 26-й, и за тех, что далеко на земле надеялись, ждали, — это страшное напряжение оставило след свой не только в волосах: виски Барабанова поседели. Кузовкову на минуту показалось, что страшное напряжение долгих-долгих часов когтистой лапой скользнуло по душе командира и оставило в ней кровоточащие раны. Кузовков подумал: не страх ли перед этой жуткой отмелью заставил вдруг Барабанова повернуть в океан, сделать необъяснимый зигзаг и пересекать мелководье, прижимаясь к самым скалам безжизненного острова?

Командир словно прочитал эти тяжелые вопросы в глазах заместителя. Улыбнулся скупо. Спросил вдруг:

— Как это там наш друг Вася Теркин любил повторять? Не зарвемся, так… — не договорил — дал возможность закончить фразу замполиту. Тот сказал:

— Не зарвемся, так прорвемся.

— Не прорвемся — проползем.

— А вот уж таких слов там, кажется, нету.

Барабанов пожал плечами.

— Ну что ж, ползание, может быть, вещь и негордая, а военному человеку иной раз не вредно упасть на живот…

Перед рассветом, когда, уйдя в сторону от острова, всплыли ненадолго, торпедисты, жившие в первом отсеке, вынесли наверх синицу. Она взлетела, перебирая крылышками, неумело, беспорядочно, и направилась к темневшему смутно берегу. Скрылась.

Когда дана была команда: «Приготовить мостик к погружению», — рулевой Ситников обнаружил синицу, приютившуюся возле выхлопной трубы. Поймать ее не смог.

Ушли под РДП — над водой выступала лишь головка устройства, втягивавшего воздух.

Почти совсем рассвело. Погрузились еще глубже — Барабанов поднялся в рубку к командирскому перископу.

В рубке электрический свет приглушен; полумрак. Из глазка перископа падает на темное лицо капитана третьего ранга светло-зеленый кружок — это утренний свет, безбрежно разлившийся над морской поверхностью, врывается в лодку спрессованным тонким пучком.

Глаз, приникший к перископу и необычно освещенный, кажется хищным, остро устремленным, напрягшимся. Руки, захватившие рукоятки перископа, тоже напряжены. Вся фигура, и широко расставленные ноги, и горб выгнувшейся спины — все угловато-резкое, во всем ожидание, обычная, превратившаяся в привычку собранность.

Ситников видел, как командир вдруг особенно плотно прильнул к перископу. Из-за резиновых щечек, какими с боков прикрывается лицо, чтобы здешний, внутрирубочный свет не мешал наблюдать, не стало видно командирского глаза и зеленоватого кружка вокруг него. Смотрит командир. Что-то видит. Но не такое, что сразу заставляет руку тянуться к щитку сигнализации, заставляет скомандовать: «Боевая тревога!» Но тоже что-то непростое видит командир.

Барабанов вдруг отстранился от перископа, выпрямился. Матрос видел, что капитан третьего ранга вздохнул. И сказал беззвучно одними губами: «Упала».

Узнали позднее (командир сказал сначала кому-то из офицеров, и стало тогда известно другим), что синица долго держалась над водой. Сначала где-то возле головки РДП, потом возле перископа. И только когда уже перископ стала захлестывать волна, поняла своим маленьким умом синица, что надеяться более не на что. Полетела к острову. Но не долетела. Упала… Глупая птица, поверившая когда-то плавучему железному островку, опустившаяся на него отдохнуть. Не долетела до земли обыкновенной, такой четкой сизостью выступавшей в мягкой голубизне утреннего, почти совершенно спокойного океана.

Кто-то даже высказал шутливое подозрение, что радиометрист спал на вахте в своей уютной рубке, приснилось ему, будто работает радиолокатор чужой ПЛ, вот он и рявкнул. Рявкнул и напугал боевых подводников. Батуев со стула свалился. Теперь уже все утверждали, что в ту минуту механик свалился со стула. Видели якобы, как штурман катился вдоль стола в кают-компании: голова-ноги, голова-ноги… И будто бы повторял: «Зато карту уточнили! Зато карту уточнили! Знаем истинную глубину».

Вспоминая теперь ту минуту, шутили, не задевая только командира да еще минера Хватько. Андрей Хватько сделал тогда такое, чего в простой обстановке, наверное бы, сделать не смог. Простые тали, деревянные клинья-стопора и еще совсем немногочисленные приспособления — разве бы этой нехитрой техникой, будь обстоятельства менее требовательными, можно было справиться с тяжестью торпед?

В кают-компании только и разговоров было, что о неизвестной лодке. Даже составились две партии. Первая (ее возглавлял неторопливый и обстоятельный в суждениях Батуев) утверждала, что лодка здесь появилась не случайно. Блуждание в этом районе, предписанное планом похода, тоже не есть какая-либо ошибка или недоработка штабистов бригады…

Минер Хватько, возглавлявший противную сторону, издевался над глубокомыслием Батуева.

В часы, отведенные для политинформации, Кузовков провел обстоятельную беседу о международном положении. Командиру хотелось, чтобы заместитель сделал доклад по трансляции: спокойнее, когда каждый человек на своем месте. Но кузовков настоял, чтобы, поскольку такое изредка разрешалось, свободных от вахты собрать собрать вместе.

— Пусть посмотрят друг на друга, — говорил Кузовков, — пусть посмеются вместе. Не барсуки — каждый в своей норе. Мало ли что нам еще предстоит. Пусть каждый в тяжелую минуту помнит: за переборкой, в другом отсеке, — друг.

Вечером командир разрешил «прокрутить» кинокартину. Спорили: «Чапаев» или «Карнавальная ночь»? большинство высказалось за «Карнавальную». Она повеселее, мол. Посмеяться надо, духоту забыть.