Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Командир отделения дизелистов, старшина второй статьи Разуваев, стоявший в это время на вахте, стал проситься у Батуева посмотреть кинокартину.

— Похохотать охота. Пусть подменят. Везет же вон разным Шайтанкиным: опять будет смотреть. А ведь за всю кинокартину зубов не покажет — сидит как каменный.

Батуева этот упрек задел. Видимо, сказывалось постоянное напряжение похода — все стали заметно раздражительнее. Шайтанкин ответил что-то Разуваеву. Тот не отступился. Земляки крепко повздорили. В конце концов Разуваев даже напомнил дружку о давних днях, в которые семью Шайтанкиных одолевала нужда, и если бы не доброта Разуваева…

— Не забывай тех деньков. Не забывай, — говорил он товарищу.

Шайтанкин те дни помнил. Тогда действительно туговато пришлось их семье. Отец вдруг задурил на старости лет. Спутался с какой-то бабенкой, бросил мать, забыл про ребятишек, подался вместе с «возлюбленной» куда-то на север, «большую деньгу зашибать».

Пока придут от него алименты или, одумавшись, сам вернется в родной дом, а есть что-то надо. Пришлось бросить школу и пойти на металлургический. Взял тогда недоучившегося десятиклассника в свою бригаду Разуваев. Тяжелая работенка — чистить горячие поддоны, устанавливать изложницы, которые только что освободились от горячих слитков и в которые скоро снова хлынет огненный металл. В башмаках на толстой деревянной подошве прыгаешь по частоколу изложниц, цепляешь гаки разборных «восьмиток», тяжелых цепей, за ушки изложниц, кричишь крановщику: «Вира! Майна!» Не успеешь «раздеть» канаву, надо уже готовиться принимать сталь из второй печи.

Разуваев был неплохим бригадиром, старшим канавным. Правда. Он всегда умел спихнуть недоделанную работу другой смене. Очень ловко умел спихнуть. Умел оставить, как говорят металлурги, «бороду». А ведь это было очень плохо: оставлять где и надо, где и не надо «бороду».

Вот сейчас здесь, в этом тяжелом походе, Шайтанкину особенно ясно увиделось, насколько же было нечестным обманывать товарищей своих.

— Ты меня «бородой» не попрекай, сердито отговаривался Разуваев. И классами своими не гордись. (Он имел в виду то, что, как ни трудно пришлось Шайтанкину, а десятилетку он все же закончил.) — Вот придем на гражданку и посмотрим тогда: твои десять классов или моя неполно-средняя больше потянут. Это тут тебе удалось выше выскочить. А в нашей канаве еще посмотрим.

— Дурак ты стоеросовый, — Шайтанкин даже и не сердился теперь. — Ты же, когда вернешься, канавы уже не найдешь. Эта канава нам от прежних времен досталась. Ты же знаешь, что ей не сегодня-завтра скажут: «Пошла из цеха!» Разливочная машина будет этой работой ворочать. А разве тебя допустят к той машине, если ты только и будешь уметь, что своих товарищей с «бородой» оставлять!

— Ладно! Ладно! Ты мне этой «бородой» по глазам не хлещи! — сердитый Разуваев ушел достаивать вахту.

Где-то около полуночи, закончив обход притихших отсеков, кузовков увидел, что в каюте командира горит свет. Постучал. Барабанов сидел, поставив локти на расстеленную во весь стол карту; голова зажата в ладонях.

— Вот думаю, — сказал он, не приглашая Михаила Ивановича пройти вперед: некуда было проходить, — куда могла держать курс та лодка, которую слышали метристы? Если случайно забрела? Не может быть таких случайностей. Случайное в этой истории только одно. Считая, что никого поблизости нет, на ней включили локатор. Это — случайность, которая нам помогла… вот что! — сказал он вдруг решительно, хлопнув обеими ладонями по карте и поднимаясь. — Хватит спать! Активируем поиски. Прослушать, проверить весь океан, если надо.

Он приказал дать команду: «По местам стоять. К всплытию».

Всплыли. Подзарядились. Потом сразу же пошли на глубину. Долго прослушивали океанские толщи. Не всякие звуки и не каждым ухом слышимые. Долго шли, слушая шум винтов какого-то торгового судна. И вдруг услышали… То, что нужно было, услышали. Однотонно и ровно работали двигатели чужой лодки.

Замерли… Как можно только замереть, находясь в движении, поддерживая плавучесть своей лодки, не давая ей провалиться в глубину. Следили. Шли параллельным курсом.

Штурманские расчеты показывали, что вместе с чужой лодкой пришли к той злосчастной подводной платформе платформе-отмели, что широким языком выползала в океан.

Чужая лодка (штурман все время вел ее курс) сделала вдруг зигзаг, странно напоминающий тот, которым заходил на отмель Барабанов: не прямо из океана, а вдоль берега, прижимаясь к скалам безлюдного острова.

На отмели шум чужих двигателей замолк. Барабанов дал команду ложиться на грунт. Осторожно (осторожнее, чем обычно) ложились. Легли…

Слушали шумопеленгатором. Из точки, где лежала чужая, доносились какие-то неясные, непонятные звуки.

Ждали. Несколько часов глухого безмолвия. Вдруг заработали двигатели чужой. Их шум стал нарастать. В отсеках у всех напряженные лица — шум надвигался, угрожающий, резкий. Словно идет торпеда. Нет, громче торпеды. Таран какой-то. Прямо в борт. Нет, выше. Вот уже шумит над головой. Так сильно, что чувствуется вибрация и покачивание корпуса лодки. Прошумело и стало стихать. Удалялась…

Удалялась чужая. Удалялась.

Тихо. Офицеры как-то сами-собой собрались в центральном, возле командира.

— Продолжаем оставаться на грунте, — сказал Барабанов негромко, будто еще раз давая пример, как следует говорить в лодке. — До завтрашней ночи. Если все будет тихо, обследуем отмель. Пустим водолазов.

Разуваев и Шайтанкин, конечно, хорошо помнили сигналы, которыми водолаз перестукивается-переговаривается с людьми, оставшимися в лодке. Но уж таковы уставные жесткие требования: перед ответственным делом — инструктаж.

Проводил инструктаж капитан-лейтенант Батуев. Сильно замахиваясь молотком, словно демонстрируя, с каким напряжением водолазам придется двигать руками под толщей воды, Батуев не опускал молоток на железную палубу — соблюдал тишину; разговоры велись вполголоса.

— Да, — сказал вдруг Батуев, будто вспомнил что-то важное, что давно пытался вспомнить, да все не мог. — Вот вы у нас боевые да самые лучшие. Старшины наши золотые. А что у вас за фамилии: Разуваев и Шайтанкин? Кто вас таким неблагозвучием наградил?

— Природа наградила, — сказал Разуваев, улыбаясь. Он считал, что фамилия — дело необъяснимое и в такой момент об этом не стоит вести разговор.

Шайтанкин засмущался. Проговорил:

— Это оттого, что мы уж очень коренные, уральские.

— И что, все уральские, коренные, с такими фамилиями? — совсем заинтересовался инженер-механик.

— Нет, — Шайтанкин почесал затылок, словно сомневаясь, сумеет ли он объяснить такое, вовсе непростое обстоятельство.