Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Открыта крышка верхней левой трубы; незадолго до этого торпедисты трубу «очистили», то есть достали из нее торпеду.

Командир сам спросил старшину: «Готовы?» Разувайкин поднял резиновую пухлую руку: «Готов». Шайтанкин коротко взмахнул: «Тоже готов».

Командир будто проткнул ладонью воздух, указал на круглый темневший зев раскрытого аппарата: «Пошли!»

Разуваев с помощью двух матросов, взявшись за поручни, поднялся на подножку, нагнул голову, будто запихивал себя в трубу силой. Будто не хотел, не мог влезть, а запихивал. Шайтанкин легко, насколько это позволял тяжелый, очень тяжелый груз, давивший на спину и на грудь, втиснулся следом за старшим.

Они появились из темноты.

В давние времена ходили легенды, предания и поверья, что живое может появляться вот так, из ничего. Вот так и они появились. Никто не мог видеть, как в густом ночном мраке опустилась, легла на дно лодка. Никто не мог слышать, как открылась бесшумная крышка одного из ее аппаратов, как вышли две тени.

Шайтанкин чувствовал, что глубина для легководолазных костюмов была большой; сильно давило, поламывало в ушах. И хотя торопливыми, частыми глотками пытался снять эту колющую боль и «продувался», задерживая во рту воздух, легче не становилось. Боль все шире расходилась, расползалась медленно по черепу. Голова казалась маленькой — с кулачок. И сам весь казался себе сдавленным, сплющенным.

Над морем занималось утро. Заметно становилось светлее — будто темную серую краску глубины все разбавляли и разбавляли чистой водой. Высокий силуэт лодки бесформенно чернел за спиной.

Разуваева не было видно. Сигнальный конец более не потравливался — значит, Разуваев дальше не двигался. Не случилось ли чего с ним? Шайтанкин подтянул, выбрал слабину, резко дернул — спросил: «Как самочувствие?»

В ответ тросик рванулся очень нервно. Не сразу и поймешь, отвечает ли Разуваев: «Все в порядке, чувствую себя хорошо». Или же рассердился: «Чего ты дергаешься? Стой смирно!»

Опять конец натянулся, заскользил в руке. Значит, старший побрел дальше. Но ушел недалеко — опять обозначилась слабина.

Разуваев вернулся скоро. Знаками показал, что очень недоволен. Зачем, мол, зря дергать сигнальный конец, зачем зря трепать нервы! Шайтанкин возразил. Они несильно жестикулируя и хорошо понимая друг друга, заспорили. Они научились языку жестов еще в горячей «канаве» у мартеновских печей. Там, когда в ковш падает огненная струя стали, когда золотой фейерверк искр хлещет из каждой залитой металлом изложницы, не очень-то услышишь голос товарища.

Шайтанкину сейчас вспомнилось, как однажды, когда расплавленная сталь порвала оковы изложниц и жарким дымным костром вспучилась над «канавой», Разуваев ругал его, молодого, за то, что он не отбежал в сторону.

— С металлом баловать нечо! — кричал Разуваев на товарища. — Охватит, ожжет — горсти пепла не соберешь!

Может, прав был Разуваев, а может, излишним криком хотел прикрыть свой испуг: уж очень бодро удрал он тогда за огромную бадью с формовочной землей. Спрятался за нею и отсиживался, пока другие не преградили дорогу вырвавшемуся из своего ложа металлу.

Сейчас Шайтанкин рассердился на себя за то, что не ко времени вспомнил вдруг этот случай. Но случай этот опять вспомнился, когда Разуваев, отойдя от лодки совсем недалеко, скоро вернулся и показал знаками: «Ничего не обнаружил. Стучи в лодку. Пусть принимают нас».

Шайтанкин рассердился на старшего. Движением руки, очень властным, указал на свое место: «Становись! И стой тут. Я пойду». И пошел…

Взмученный ил, поднимаясь грязным облаком, оставался позади. Перед глазами все время стояла прозрачная серая стена. И вправо — такая же стена, и влево. Казалось, что там, где-то метрах в пяти-десяти, перед тобой кончается океан. Представлялось, что впереди обрыв. Ты в каком-то большом стеклянном кубе.

Почувствовал вдруг Шайтанкин, что ноги перестали увязать. Плотное песчаное дно. Впереди что-то зачернело. Дернуть сигнальный конец, предупредить Разуваева уже нельзя: ушел очень далеко, трос не передаст движения руки.

В груди стало холодно. Чутье подсказывало, что в подводном полумраке обрисовывается не камень. И не скалы это, которые свидетельствуют, что остров уже близко. Нет…

Передвигался вперед медленно, не ногами переступал, а плыл, склонившись сильно; ноги волочились по твердому песку.

Еще далеко было это, смутно темневшее, а вдруг всем телом на что-то наткнулся. Под водой, на чертовской глубине, в холоде, пробирающемся к телу через скафандр, через шерстяную и нательную одежду, в этом холоде вдруг стало жарко. Вдруг будто пропала тяжесть, стеснявшая грудь, пропала глубина, будто не стало вдруг тягучей воды — почувствовал себя обычным, большим и… струсившим. Перепуганным почувствовал себя, когда понял, что кто-то невидимый держит.

…Пришел в себя помаленьку и разобрался, что никто его не держит, но у самого в руке туго натянутый трос. Не поймешь: металлический или неметаллический, но тонкий и под цвет воды. Идет откуда-то сверху наискосок.

Рука скользнула по тросу вниз и ткнулась в твердое: здесь уже было не песчаное дно, а камень. Шайтанкин так и подумал сначала, что это просто камень. Но, опустившись плашмя на дно, переждав, пока устоится вода и уляжется песок, скользнул рукой по тонкому, почти невидимому тросу. Нащупал металлический рым, кольцо, за которое оплетен был трос. Понял, что не просто камень замыт песком, но спрятана железобетонная плита-якорь.

Побрел дальше. Медленно подходил к смутно черневшей громаде, становившейся все шире и выше. И вот уже перед ним, занимая все пространство, просматривающееся взглядом, только один этот непонятный огромный силуэт — стена.

Дотронулся рукой — и отдернул. Ждала рука, что ткнется в металлическое. Было ясно, что здесь находится какое-то сооружение. А какое сооружение может быть под водой? Металлическое.

Но рука не ощутила твердости металла. И тогда показалось Шайтанкину, что перед ним туша кита. Мелькнула вдруг мысль, что все это чья-то нелепая, дикая шутка: взял кто-то дохлого кита, пришпилил ко дну. Но такая мысль появилась лишь на секунду. Ясно было, что на белом свете нет таких шутников.

Протянул опять руку, нащупал что-то упругое, твердое. Почти как железо. И все же — не железо.

Повел рукой. Плавные гофры. Как будто из гигантских сегментов состоит это загадочное мертвое тело.

И — закругленность. Как будто бы это бочка, которая лежит на боку. Гигантская бочка. Не металлическая.

Не опуская руки от ее холодного гофрированного бока, пошел туда, где было больше света, — наверное, там торцовая сторона этой бочки.

И точно. Сооружение здесь кончалось. Нога ткнулась во что-то острое — это уже металл. Что-то наподобие краника. Только огромное. Огромный кран, через который можно накачивать эту бочку, через который можно выпускать ее содержимое.