Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Был у нас в селе один такой мужичок. В колхоз в вое время не пошел. Все рыбешку промышлял, уток постреливал. Договора у него какие-то заключены с Заготпушниной. Жил на отшибе. И между прочим, наш военрук ему как раз не очень дальней родней приходился.

Когда этому самому мужичку, звали его Анипадисом, пришла повестка из военкомата, он забрал мешок с продуктами и подался в тайгу.

Наш военрук очень был зол на этого Анипадиса: всю, мол, родню опозорил! Живым или мертвым, надо этого Анипадиса доставить в военкомат.

Далеко мы с военруком зашли. Места глухие: болота, согры, изредка могучие кедрачи. В одном из кедрачей военрук командует: «В цепь!» Я, значит, подался от него в сторону. Ровно на такой интервал, какой предусмотрен боевым уставом пехоты. Винтовка наперевес. Старенькие у нас винтовки, из учебных в боевые переделаны, но под отсечно-отражателем, как и положено, четыре патрона.

Впереди поляна. Военрук рукой сигналит: «обходи». Вижу, над бугорком, который посреди полянки, будто бы пар поднимается. Землянка! Знает наш боевой военрук, где его беглый родственник может скрываться!

Залегли мы с военруком друг против друга. Раздайся только команда: «Огонь!», и мы один другому в голову по пуле могли всадить. Видимо, хоть и бравый мужик был мой командир, но не все вершины военного искусства были доступны ему.

Полежали минут пятнадцать. Вытаскивать надо как-то дезертира из его логова. Военрук сообразил. Вскочил, короткими хромающими перебежками ворвался на вершину землянки, кричит: «Взвод, оставаться в укрытии! Если сволочь будет оказывать сопротивление, бросать гранаты!» Потом винтовку стволом вниз и еще более грозно командует: «Руки вверх, Анипадис! Вылазь! Все равно твое дело крышка! Вылазь, Анипадис! Стрелять буду!..»

Шумит, значит, так грозно и поворачивается не очень скоро на землянке. А мне уже видится, что будто бы это и не землянка совсем. Легким снежком, как я уже разобрался, куча хвороста прикрыта. И вот этот хворост вдруг за спиной военрука раздвигается и — морда! Морда, а впереди ее лапы!..

Комарников глаз не открывал: ресницы его только иногда вздрагивали — будто сильный порыв ветра опахивал бледное, изможденное лицо; гримаса боли пропала. Может быть, Комарников даже и слушал неторопливый рассказ замполита.

— Лапы протягиваются, — продолжал Кузовков, — и хватают военрука сзади за его ватные толстые штаны. Хватают и тянут. Слышу команду: «Сверху прикладом бей!» Уставная команда. Один из приемов рукопашного боя. Какой расчет у военрука? Не убить дезертира, а только оглушить его и доставить живым в руки правосудия. Но я-то уж вижу — какое тут «сверху прикладом!». Такой здоровый медведище ухватил военрука за его ватные штаны, тянет молча, без рыка, будто спросить хочет: «Ты чего здесь, бездельник, шумишь?»

Я вскинул винтовку (голова медвежья в пяти метрах) и не целясь: бах! Только шерсть полетела! Но когти, видимо, уже крепко в ватные штаны вцепились, и, когда медведь вниз рухнул, военрук вместе с ним.

Я хоть и напуган малость (все это неожиданно!), но стою, соображаю: как быть дальше? Надо военрука вытаскивать… И вдруг из провала, из этой черной ямы, опять поднимается морда, которую я только что рассадил. Или, не знаю, мне это только показалось, что я ее рассадил, развалил выстрелом? Может быть, это галлюцинация? Я, может быть, мимо?..

Поднимается морда. В крови. Да, чуточку в крови. Повернулась ко мне, маленькими глазками сверкнула. Лапы выкинулись — лезет… Я обмер… Стою… Лезет… Поднял я опять винтовку. Прямо в упор: бах! Только ойкнул. Почти по-человечески ойкнул. И — кувырк. Вниз. Я стою. Руки дрожат, ноги плохо держат, ничего не соображаю, стою.

И вдруг опять эта морда поднимается. Задрала нос, понюхала воздух: вижу, как ноздри шевелятся. Глаза желтые — кровожадные уставились опять на меня… Я — мертвый. Вот знаю, как может быть человек мертвым. Пережил. Сердце остановилось, кровь застыла. Ледяной. Похолодел. И только шапка на голове подпрыгнула, упала. Это волосы у меня от страха поднялись. И тут я сообразил. «Винтовка-то у меня учебная. У нее в патроннике отверстие забили, а, наверное, очень плохо. Газы все назад выходят, в пуле силы никакой нет… Все! Конец! И мне конец, и военруку уже конец. Медведь, наверное, с него уже кожу снял быстренько, теперь ко мне вылезает…»

Вылез, рыкнул негромко, поднялся на задние лапы, идет. Передние разбросал. Так, кажется, и скажет сейчас: «Дай-ка я тебя, мальчишечка, обниму!..» Не помню, как у меня руки поднялись. Не помню, когда я затвор передернул. Одно хорошо помню, что, когда он уже лапой по стволу двинул (до сих пор в плече отдается этот удар), я выстрелил. В пасть ему прямо, меж зубов. Он тут же, передо мной, почти касаясь ног моих космами шерсти, рухнул.

Стою, в землю врос. Пенек-пеньком. В ушах звук выстрела пробками застрял. Слышу, будто через эти пробки голос из-под земли:

— Кузовков, почему огонь ведешь? Без команды! Отставить огонь! Кузовков, тут этих дезертиров на меня куча навалилась! Придавили, сволочи, протез не вытащишь!..

Три медведя было в берлоге. Видимо, медведица и двое переростков. А я все думал, что один…

— А дезертир? — спросил тихо, будто дохнул чуть слышно, Комарников.

— С дезертиром все обошлось просто. Он, оказывается, в тот же день домой вернулся. Сказал, что блудил. А как проверишь — блудил или прятался: тайга, она и есть тайга. Однажды пять наших баб целый месяц по ней скитались. Кое-как самолетом их нашли. Военком у нас добрый был. Не стал на Анипадиса дела составлять, отправил на фронт с первой партией мобилизованных… Воевал Анипадис. Всю войну. Где-то в хозвзводе. С медалью вернулся. «За боевые заслуги»… И целая папка грамот: за освобождение городов…

Смеялись. Комарников только не смеялся. Лежал все с закрытыми глазами. Капитан-лейтенант, став серьезным, сказал старшине электриков:

— Что же это вы плохо за своим подчиненным смотрели? Перетомился парень…

— Не спит он, — сказал старшина. — Вахту отстоит… На вахте такой сонный. Вареный как бы. А потом — переверты. Лежит на матрасе — и все переверты. Спрашиваем: «Ты чего?» Молчит. Или: «Голова болит». На голову часто жаловался.

— Что же ты, Комарников, к доктору не пришел?.. А вот и сам доктор. Это хорошо, что вы пришли, доктор, — встретил замполит этим искренне радостным возгласом капитана Сабена. Посмотрите его. Развинтился что-то один из наших, самых храбрых.

Капитан медицинской службы сел на койку Комарникова, взял руку, нащупал пульс. Достал из кармана градусник, сунул под мышку матросу.

— Так что, говоришь, у тебя? — продолжал Кузовков. — Давай, давай выкладывай. Голова, говоришь, часто болит?

Тот слабо кивнул.

— Ты ведь, кажется, на голову и раньше жаловался. Помнишь, зимой, как-то ко мне приходил?