Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Но капитан-лейтенант положил на плечо его руку, сказал мягко:

— Ты лежи, Комарников. Тебе надо полежать… Сутки… Доктор тебе порошков каких-нибудь выпишет. Лежи.

Когда часа через три командир еще раз пришел в отсек электромоторов (он уже и до этого приходил), то увидел, что Комарников спит. Тяжело ворочается, будто бы стонет во сне, но спит. Кузовков, на койке напротив, свесив до палубы ноги. Неразутые, в ботинках, тоже спит.

— Товарищ командир, — остановил капитана третьего ранга, хотевшего потрясти за колено замполита, матрос Оскаров. — Может быть, не надо? Товарищ капитан-лейтенант все время тут истории рассказывал. Смешные. Все три часа подряд. Даже Комарников хохотал. И велел капитан-лейтенант толкнуть его, если Комарников проснется.

Командир постоял над похрапывающим замполитом (было все-таки у Барабанова желание не поткать этому нарушению внутреннего порядка в лодке: не раздевшийся, не на своей койке!). Но постоял и только спросил Оскарова:

— А койка это чья? Ваша?

— Так точно, товарищ командир.

— Тогда, если вам отдыхать, идите в офицерскую каюту. На койку Кузовкова. Даже ко мне. На мою. Мне сейчас — на вахту.

Оскаров смутился.

— Что вы, товарищ капитан третьего ранга. Я где-нибудь и здесь. Прикорну, вздремну.

Капитан третьего ранга погрозил пальцем, не повысил голоса, а все-таки было понятно, что рассердился.

— Никакого «вздремну». Никакого «прикорну». Чтобы раздеться. Умыться. И — спать. Чтобы после сна, как стеклышко. Здоровый, сильный, веселый.

— Есть! — сказал Оскаров.

И на всякий случай прихватив подушку (у него, у молодого, но запасливого, их было две), отправился через всю лодку в отсек, где находилась офицерская каюта.

Берегов не видели — острова оставались в тумане. Но экран радиолокатора плескался пышными огнями, трещал, как печка-буржуйка, в которую только что подбросили сосновых щепок. Земля!

Это была уже наша земля. Береговой пост запросил позывные — ответчик сработал.

Наша земля. Она несколько лишь минут оставалась на траверзе — с правого борта и с левого. Но это была своя, дорогая, любимая, ждавшая.

В груди потеплело. Долгие дни жил в груди холод, жесткая собранность — ничего лишнего в чувствах. Теперь потеплело. Будто бы в день ветреный, холодный прилег на песок под обрывом, в затишье; песок, накаленный солнцем, согрел.

Теперь кончились все жесткие законы автономного дальнего плавания. Теперь, случись беда, можно позвать помощь. Уже нет холодящего чувства: одни. Только одни. Сами по себе, сами за себя. Как ни трудно, но — одни. Все свои далеко. Очень далеко.

Кончилось теперь все это. Справа и слева по борту — земля. Гряда островов. За ней — еще море. Большое, бурное море. Но наше это море, свое.

Сильно качало, и Хватько думал только об одном: скорее бы кончилась эта долгая, казавшаяся почти бесконечной вахта на холодном, пронизывающем ветру.

Поднявшийся снизу Ситников протянул бумажный пакетик, сказал: «просил передать Батуев».

Хотел сказать Ситникову: «Подите прочь!» Но подумал: «А причем тут матрос? Его попросили, он и передает. Даже и не знает, что Роальд задумал опять поиздеваться».

Пакетик показался подозрительно твердым — что-то в нем есть. Развернул. «Ура!» — чуть не гаркнул во всю мощь легких. Маленькая вобла лежала, завернутая аккуратно в записочку: «Дарю из своих сбережений. Наслаждайся. Р. Б.».

Это действительно было наслаждение — соленая, сухая вобла. Как ни берег, ни экономил ее прижимистый Сабен (он, кроме всех прочих должностей, исполнял и должность начпрода), вобла все же несколько дней тому назад кончилась. А каким было спасением в минуты качки, когда тебя всего выворачивает, взять сухой кусочек и, будто папиросу, держать в зубах, только самый кончик пожевывать.

— Спасибо передайте Роальду Сергеевичу, сказал Ситникову, когда тот, собираясь спуститься вниз, проходил мимо. — Спасибо.

И, прильнув к переговорной трубе, тихо, зная, что Роальд все равно услышит, сказал:

— Спасибо, дружище, спасибо…

Кузовкову приснился сон. Будто бы у причала лодку встретил командир бригады. Поздоровался, улыбнулся, спросил: «Что? Отдыхать? В санаторий?.. Не положено в санаторий. Вы не выходили срока. Который дает право на санаторий. Одного дня не выходили!»

Кузовков разозлился. И проснулся сразу. Лежал с открытыми глазами и злился. Хотя и прекрасно понимал, что это в общем-то глупый сон, а вот злился — и никаких! И продолжал вести нервный разговор с комбригом:

«Сидите тут на берегу! Когда последний раз в море были? По-настоящему! Да если прямо говорить, то в дни войны, пожалуй. Только тогда и были по-настоящему. А теперь как? На сутки, на двое!»

Он заставил себя прервать этот обличительный монолог. Он понимал свою неправоту: комбриг чаще иных офицеров бывал в море. Комбриг был настоящим подводником, любившим и лодку и глубину.

С трудом заставив себя забыть дурацкий сон, отвлечься. А вот прогнать тяжесть из расслабленных мышц и потушить раздражающе-колкое нытье в груди не мог. Так и жило, оставалось все это с ним, хотя вышел на мостик, подышал воздухом, пронизывающе-свежим, помахал руками: сделал нечто, похожее на физзарядку.

За чаем вспылил в ответ на обычную едкую шутку Батуева. Механик сострил по адресу «нашей старой испытанной кобылки» и отдельно по адресу самых талантливых юмористов, авторов охотничьих рассказов и непревзойденных по мудрости пословиц: «Едем да едим».

Это взорвало. Стукнул ладонью по столу, так что один из пустых стаканов подпрыгнул и вместе с подстаканником свалился.

— Прекратить! Ваши издевательские остроты надоели. Они не работают на коллектив. Они — против коллектива. Вам было запрещено употреблять «кобылки». Вы еще молоды, чтобы подшучивать над старшими! — Батуев действительно был моложе его года на два.

— Вам тоже! — повернулся вдруг Кузовков к доктору, сидевшему от него сбоку; доктор даже вздрогнул от неожиданности, большие серые глаза его метнулись взглядом вдоль стола и остановились, вперившись в сердитое, побагровевшее лицо замполита.

— Вам категорически запрещаю повторять этот глупый, безнравственный анекдот о зайце. Надоел!.. Понимаете, он надоел всем, этот ваш глупый анекдот. Что-нибудь…

Видимо, он хотел сказать: «Что-нибудь поновее и посмешнее допустить можно», — но вовремя осекся.

Тишина воцарилась за столом. Молча допивали чай. Ситников от своего шкафчика поглядывал настороженно, испуганно. Когда предлагал Кузовкову долить чай, то даже заикнулся.

Батуев встал из-за стола первым. Глядя вниз, себе на ноги, бросил привычное, стереотипное: «Прошу разрешения». Командир сказал: «Да, да» — и тоже не поднял головы.