Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Матрос, опять соглашаясь с замполитом, кивнул.

Кузовков рассердился вдруг.

— Вот ведь контора какая! Язык смотрим, живот щупаем, аппендицит режем! Вот ведь доктора!.. Слабый человек. Раз на голову жалуется, на частые боли, значит, что-то не в порядке. С каким-нибудь давлением, с печенкой-селезенкой что-нибудь неладно. И ведь что бы на комиссии это определить! Что бы сказать человеку: «Нельзя! Негоден! Не можешь в такой далекий поход!» Нет. Хлопнули ниже поясницы: «Иди!»

Доктор, казалось, не слышал гневной тирады замполита, задрав до самого подбородка матроса тельняшку, выстукивал грудь, жал живот.

— Ведь вот контора!

Матросы в проходе совсем близко придвинулись к замполиту — он им говорил. Он ругался, и на озабоченных лицах электриков все ясней проступали улыбки, слабые еще пока, но уже готовые ярко вспыхнуть.

— Ну ладно, раньше Россия темной была. У нас, где я пацаном бегал, на всю округу — два лекаря-самоучки. И коров лечили и людей…

Матросы улыбались. Оскаров высунул голову из-за станции, возле которой стоял. Он нес сейчас вахту вместо Комарникова. Свое время уже отстоял — долгие трудные часы.

Оскаров улыбался сейчас, выставив голову из-за высокой станции правого мотора, руки его, весь он был там, возле маховиков и реверсы. Только раздайся команда, рыкни ревун, двинься стрелка машинного телеграфа — Оскаров сразу перебросит ход на нужный… Высунулся, улыбнулся — любил он вот так широко и будто всем нутром своим, всей душой улыбнуться. Глубокая, глубокая такая улыбка… А вот на беловатом, заметно потерявшем смуглость лице заметна усталость.

— Так ведь это раньше, — Кузовков обратился ко всем и, будто отдельно от всех, еще и к Оскарову: нужно было уставшего парня хотя бы этим невеликим знаком внимания поддержать, укрепить. — раньше. Теперь спутники пускаем. У нас — академии! У нас только одних медицинских академий сколько! Когда мы комиссовались, когда нас каждого перед походом обстукивали, обслушивали, ведь, считай, через одного доцента два профессора сидели. Светилы! — Я не был на комиссии, — сказал чуть слышно Комарников. Он говорил это из-под руки Сабена, лежавшей на его горячем лбу. С закрытыми глазами говорил. Осунувшееся лицо его было острее, чем когда-либо, оно бескровно-бледным было, как у мертвеца. — Я не ходил.

— Как?

Кузовков подвинулся к матросу, поднял чуть руки, будто хотел схватить Комарникова за грудь.

— Как не ходил?

Слеза, крупная, сверкнувшая сильным чистым блеском, показалась в уголке глубокого, запавшего глаза. Осталась там. Блестела.

— За меня земляк. Он тоже Комарников. Который на другой лодке служит. Вы помните, как я не ходил? Когда все ходили вместе, а я не ходил. Я остался. А потом — его… Упросил его. Он ведь здоровый…

«Сволочь! Дрянь ты этакая! Ты кому очки втираешь! Ты думаешь, нам твой энтузиазм… Гнилой, негодный ни к чему энтузиазм, ты думаешь, он нужен нам? Дурак!.. Не только себя гробишь, а вон как Ситникова напугал. Оскаров устал. Никогда не унывающий, не терявшийся, спокойный Оскаров и тот… И другие. Вон какие серые лица у всех: „Комарников с ума сходит!“ Идиот!.. Кингстоны открою! Утоплю! Сволочь..!»

Ни одного этого слова не сказал кузовков. Опустил руку. Движением пальцев перед лицом доктора показал: «Не нужно ваших пугающих аппаратов. Не измеряйте пока давления».

Сел рядом с Комарниковым, на место поднявшегося капитана-медика. Заговорил негромко, устало.

— Плохо это, конечно, — положил руку на грудь матросу. — Плохо, что обманул. Понимаешь ведь, что нельзя обманывать. Не положено военному человеку обманывать. А ты нарушил устав — обманул. Вот когда придем, а теперь уже недолго нам, — в проходе матросы сгрудились, близко совсем подступили, — когда придем, когда в санатории отбудем, посажу я тебя на гауптвахту. Ненадолго, но посажу.

Комарников не открывал глаз. Но будто чувствовал он, как смотрят на него. Замполит, друзья, которые в тесном проходе возле его койки стоят стеной. Чувствовал, что хорошо смотрят, не зло, хотя имеют право и зло смотреть. Плакал. Из-под сомкнутых век выскальзывали капли, бежали по ресницам, задержавшись в уголке глаза над виском, соскальзывали.

— Но в общем ты правильно сделал, — продолжал замполит. — Я бы на твоем месте, может, так же бы сделал. Потому что поход… Такой поход, может, один раз в жизни бывает. Трудный поход. Но памятный. Вот сейчас в космос наши люди поднимаются. Время какое-то пройдет, к Луне полетят, к другим планетам. А мы, подводники, будем гордиться, что эти полеты готовили. Прокладывали дорогу этим полетам. Там, в космосе, тоже временами будет трудно. Вдруг иногда тоска подступит к горлу. Захочется вдруг на землю. На родную, хорошую, обжитую, теплую землю. Люди, которые рядом (а их не очень много будет на космическом корабле), надоедят. Все осточертеет. Наступит предел терпению, выдержке, упрямству. И если такой предел наступит, если даже кто-то один из космонавтов вдруг потеряется, то, видимо, погибнет весь корабль… Мы прокладываем дорогу тем далеким полетам, — говорил он негромко, и взгляд его, притуманившийся и устремленный чуть вверх, был уже там, в том времени, неблизком и необыкновенном.

— Мы прокладываем дорогу тем далеким полетам, потому что наука будущего смотрит на нас, изучает: насколько крепким может быть небольшой коллектив, оторванный на долгое время от всего родного и занятый делом очень нелегким? Какую нагрузку, физическую, духовную, может он вынести, этот коллектив? Наука будущего, которая готовит те необыкновенные полеты, очень внимательно смотрит на нас, на подводников. Мы родные братья космонавтов. А потом…

Глаза его теперь смотрели прямо, в лица тех, которые стеной, живой, плотной, стояли над ним и над койкой больного товарища.

— А потом наш поход и совсем необычный. Вы знаете, каким мы маршрутом идем? И значит, какими мы собранными быть должны? Внимательными. Бдительными. Мы идем… Два года назад по этому маршруту ушла наша лодка. Помните? О ней говорят. Часто у нас о ней говорят. Двадцать шестая. Ушла — не вернулась. А почему не вернулась? Никто не знает.

Будто ток электрический прошел — встряхнулись. Стеной стояли, и каждый сам по себе. Каждый — внимательным, напрягшимся, будто изготовившимся… К чему изготовившимся?

Да ко всему, что ни произошло бы сейчас, — пусть ухнул бы взрыв! Оторвалась бы корма. Нос корабля разворотило бы надвое! Слышно было бы, как в соседний отсек хлещут потоки, убивающие все живое. Пусть было бы даже так, а не растерялись бы. Кинулись бы к дверям, к рукоятке кремальеры; кинулись бы к брусьям, к клиньям, к распоркам, к фонарям аварийного освещения.

Комарников приподнялся на локтях. Глядел на заместителя по политической части. Пристально глядел, и в глазах его, словно промытых, чистых, не было ничего, кроме внимательности, кроме готовности, той же готовности, что у всех. Он словно ждал, что замполит сейчас скажет ему: «Встань!» И он бы встал.