Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

— Опускается антенна «Бумеранг»!

— Опускается антенна локатора!

— Задраен верхний рубочный люк!

— Открыть кингстоны!.. Дифферент!..

Где-то под корпусом глухо прошумело: вода ворвалась в цистерны. Наклон. Даже здесь, в кают-компании, почувствовали, как лодка наклонилась, пошла вниз.

Ситников держал в руках горку тарелок и смотрел вверх. Слушал. Будто хотел услышать гул моторов чужого самолета.

— Вот, — сказал Кузовков, вздохнув, кончилось наше море.

Матрос Ситников качнул головой, раз и два, неторопливо, грустно. «Да, кончилось наше море… Кончилось».

Когда уходили с внешнего рейда, где на якоре стояли несколько дней, сигнальщик заметил синицу, приютившуюся в затишке возле выхлопной трубы. Сказал о ней командиру. Командир посмотрел на нее, покачал головой: «Дуреха. Теперь ей до берега не долететь — утонет».

Сигнальщик шепнул о синице матросу Ситникову, когда тот, поднявшись на рубку, вываливал за борт остатки обеда. Ситников попросил разрешения поймать птаху и взять ее вниз, с тем чтобы, когда будем возле берега, выпустить. Командир молчал долго, сказал потом.

— Ну поймайте. Только живо.

Ситников полез за синицей, а она вспорхнула и перелетела на антенну, тянувшуюся от рубки к корме. Ситников посмотрел, как она там трепещет крылышками, стараясь удержаться против ветра, бьющего сильными порывами, вздохнул. Время было спускаться ему вниз, взял ведро и ушел.

Высунув голову из люка, попросил разрешения выйти наверх электрик Комарников. Он не курил вообще-то, но, как и все имел право подышать на свежем воздухе. Он недолго постоял под крышей надстройки и, высунув голову, спросил у сигнальщика негромко:

— Синица где?

Сигнальщик, не убирая бинокля от глаз, качнул чуть локтем, показал назад.

Синица опять сидела возле выхлопной трубы. Комарников попросил разрешения поймать ее. Командир рассердился. Сказал: «Что это за детство!» Хотел крикнуть, видимо, матросу: «Ну-ка, давайте вниз». Смягчился и проворчал: «Ловите, да чтобы быстро!»

Комарников полез за ней, а она опять вспорхнула. Села опять на антенну. Ее сшибло оттуда ветром. Она поднялась вверх и полетела было куда-то в море. Комарников следил за ней. Командир тоже. Она будто бы одумалась. Вернулась и стала догонять корабль. Летела почти над самой надстройкой, а все же не над ней еще — ветер ее останавливал, временами отбрасывал назад.

Комарникову было время спускаться вниз, и он, бросив последний взгляд на выбивающуюся из сил птаху, исчез в круглом зеве рубочного люка.

Вышел еще один из электриков — Оскаров. Командир даже подумал: «Если матрос только заикнется о синице, сразу скомандую ему: „Давайте вниз!“»

Оскаров неторопливо повесил на специальный крючок номер отсека, небольшую медную бирочку, как бы говорившую всем на мостике: «В случае экстренного погружения помните, что здесь есть еще один человек». Повесил. Ушел с мостика. Когда вернулся, то не спросил, а этак деловито, по-хозяйски сказал:

— Теперь ей уже не улететь. Нужно ее взять вниз. Разрешите, товарищ командир?

— Возьмите.

Оскаров пролез вдоль леерного ограждения рубки, взял птичку, сидевшую с закрытыми глазами возле выхлопной трубы. Нахохлившаяся она была, влажная и глазки мигали бессильно: то закроются белой пленкой, выползающей снизу, то опять откроются. Положил Оскаров синицу за пазуху, спустился неторопливо по вертикальному трапу.

Несколько суток шли одним и тем же курсом. В отсеках становилось и жарко и душно. Разрешили снять тельняшки. Потом объявили рабочую форму «раздетыми до пояса». Невыносимая липкая духота мучила даже на глубине, когда шли под РДП. Командир разрешил и на вахте быть в одних трусиках.

Старшина второй статьи Разуваев, командир отделения дизелистов, земляк и друг боцмана Шайтанкина, в эти дни рассказывал, что примерно такая же обстановочка была у него в цеху, на работе. До службы Разуваев был старшим канавным возле мартенов на одном из небольших уральских заводов.

— Мы с земляком, — говорил он про боцмана Шайтанкина, тогда работавшего у него в бригаде, — к жаре привычны. Очень даже привычны.

А сам утирал пот. И как-то шутливо предложил командиру (Барабанов относился к нему всегда благосклонно, любил за богатырскую силу, уважал как чемпиона бригады и базы по штанге):

— Товарищ капитан третьего ранга, унырнуть бы поглубже. В холодок.

— Унырнем еще, — посмеивался Барабанов.

…Команда: «По местам стоять. К погружению!» — разнеслась, заставив смолкнуть грохот дизелей. Душный и липкий воздух, минуты назад все же не застойный, потому что поток его через систему РДП шел на питание машин, сейчас стал совсем невыносимо тягучим.

Доктора вызвали в отсек электромоторов: с матросом Комарниковым случился удар.

В центральном посту, как и во всей лодке, работали только в трусиках и тапочках. Один командир оставался одетым по форме. Он стоял возле перископа, сейчас ненужного, опущенного. Выдвижная антенна радиостанции, антенны радиолокатора и поисковой станции были тоже опущены. Ушла, спряталась, сровнялась с надстройкой массивная «головка» РДП — системы, засасывающей воздух, когда лодка идет на небольшой глубине.

Звучала команда: «Погружаться до… метров!»

Текли минуты. В лодке почти всегда тишина. Но особенно тихо, когда она погружается. Как будто бы людей совсем нет.

— На глубине пятьдесят задержаться…

— Глубина пятьдесят, — докладывает негромко боцман.

— Осмотреться в отсеках!

Тишина. Время стало каким-то густым. Каждая секунда, каждая минута сейчас ощутима; не бежит время, не идет, но каждое мгновение как бы растягивается. Тихо совсем. Только слышно изредка, как старшина на вертикальных рулях переложил штурвал — два-три нежестких металлических щелчка.

Из отсеков, одного за другим, докладывают Батуеву: «Замечаний нет».

— Дифферент пять градусов. Погружение до глубины сто метров.

Матросу Ситникову, который согласно расписанию на погружение находился в кормовом отсеке (нужен здесь рулевой в случае аварии, когда переходят на ручное управление), вспомнилось вдруг, что уже прошли ту глубину, тяжесть которой он знает. В школе подводников тренировали барокамерой. Каждый раз, когда влезал в большое, похожее на цистерну помещение камеры, чувствовал беспокойство. Плотные двери захлопывались, начинало давить на уши. Надо было усиленно глотать. Товарищи, сидевшие рядом и напротив, тоже делали эти сначала торопливые, судорожные глотательные движения, а потом все более ровные, спокойные. Старшина-инструктор с молотком в руках поглядывал как ни в чем не бывало со своего места и, кажется, никакого изменения давления не чувствовал. Молоток в его руках — для перестукивания с людьми, которые снаружи.