Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

— Ясна задача, товарищ Оскаров?

— Ясна, товарищ капитан-лейтенант, — круглолицый Эмануир улыбался неширокой улыбкой; он скупо улыбался и с каким-то спокойным достоинством.

— А конкретные твои задачи в чем?

Оскаров поднял руку, чтобы расстегнуть на груди комбинезон. Он всегда ходил, распахнув его на груди или вообще скинув с плеч, завязав рукава вокруг пояса. Это только сейчас, когда в лодке стало очень прохладно, Эмануир был в застегнутом комбинезоне.

— Конкретные?.. Чтобы моторы работали.

— Правильно. А еще?

— Чтобы… чтобы, как всегда, тихо работали.

— Вот-вот.

— Чтобы вообще, — вставил Комарников, — тишина была.

— Правильно, — повернулся к нему замполит. — Чихать охота, уткнись в подушку. В кулак.

Комарников почувствовал, что ему и впрямь очень хочется чихнуть, зажал нос ладошкой. Стал подниматься с койки. Не хотелось встречаться глазами с доктором. Капитан Сабен все допытывался: «А как же вы медицинскую комиссию прошли? Перед походом медицинская комиссия была такой жесткой». Об этом разговаривать не хочется.

— Глубина!.. — раздался спокойный голос капитан-лейтенанта Батуева из переговорной трубы.

И хотя рядом стоит заместитель по политической части и товарищ — одногодок Оскаров, разговаривая с Кузовковым, улыбается по-обычному просто, а в груди опять шевелится, царапается жутковатость: «Глубина…» Цифра страшная. И не буднично-уставным, лишь предусмотренным правилами, законами погружения, звучит приказание: «Осмотреться в отсеках!»

На мостик обрушился ливень. Густой поток воды мчался над волнами косой стеной, под ударами ветра взрывался белыми вихрями.

Захлопнули верхний рубочный люк — чтобы поток воды не хлестал внутрь лодки. Дизеля работали под РДП — как в подводном положении.

Волны появлялись из белой тьмы. Лодка словно и не движется, все на одном месте — только море под нею то выгибается, то проваливается.

У основания рубки слышится лязг: будто стальной, звонкий топор подрубает рубку, пытается снести с корпуса-веретена. Дрожь прокатывается, нечастая, крупная — лоб волны бьет в узкий, закругляющийся круто рубочный лоб.

— А мы едем да едим. Опять же: поедим да и дальше едем.

— Это самая изумительная острота, какую я когда-нибудь слышал.

Кузовков на Батуева не обиделся. Он подмигнул Ситникову, стоявшему около шкафчика с посудой, и протянул тарелку:

— Подлей-ка еще… Да нет, нет! — замахал он рукой на вестового. Полчумички. Достаточно!

Батуев заухмылялся, минер Хватько, подтолкнув локтем Батуева, показал пальцем на Кузовкова:

— Ха! Полчумички! Тоже сказать: добавка!

— А хоть и полчумички, а все же добавка. А вы над своими чумичками рты пораскрывали. Сидите квелые да осоловелые. Тоже мне — корсары!

Корсаром он называл Хватько. Тому до сих пор еще нравилась юношеская литература про романтических морских разбойников. Может быть, воображая себя героем стивенсоновского романа, Хватько отращивал бороду и усы, они росли у него отдельными рыжими клоками.

Батуев, приняв шутку и на свой счет, решил, видимо, не сдаваться: водил ложкой в тарелке с супом. Хоть тащил он ложку старательно, через всю тарелку, а зачерпывал мало: только крупинку-две подцепит да буквально каплю жижицы. Он часто доставал носовой платок и утирался. В одной рубашке, надетой на голое тело, но застегнутой на все пуговицы, и при галстуке, Батуев выглядел особенно тощим и длинным.

Ситников вдруг зажал ладонью рот и забормотал, остановившись в проходе, перед Батуевым:

— Прошу разрешения! Прошу разрешения!

Механик неторопливо поднялся и убрал разножку, на которой сидел. Хватько, враз побелевший и сморщившийся, грузно приник к столу, ноги подобрал — тоже давал дорогу матросу. Штурман, сидевший там же, на проходе, между столом и стеной каюты, как и минер, подобрался, освободил какое-то пространство, достаточное, чтобы за спиной его мог проскочить вестовой.

— Прошу разрешения! Прошу Разрешения! — голос Ситникова булькал, матрос бегом помчался вон из отсека.

— Ну! — сказал Хватько, мотая головой. — Не мог немного обождать! Пообедал я опять, называется.

Он отодвинул от себя тарелку, насколько можно было отодвинуть ее на этом узеньком столе, где сидевшие напротив чуть не касались друг друга головами, но тут же схватил ее — щи расплескивались.

— Доктор, чего смотришь? — сказал Кузовков. Потом повернулся к Барабанову. — Командир, обяжи подчиненных честно исполнять свои обязанности. Что это за порядок! Одну воблу съел и компот выпил. Ни первого ни второго. А Батуев… Тот вообще неизвестно чем питается. Даже свою воблу и ту в карман спрятал.

— Он по вобле счет дням ведет, — оживился сразу Хватько. Не мог он упустить случая, чтобы не уколоть надменного Роальда. — Себе под подушку рыбки складывает. А ночью считает: сколько дней уже прошло. И сколько дней еще до встречи с дорогушей осталось.

Хватько знал, что Батуев мог лопнуть от ярости, когда слышал, как жену его, перед которой он благоговел, называют таким именем: «дорогуша».

— А дорогуша, — продолжал минер с особенным наслаждением, — хвостом театры главной базы метет. Вместе с моей женушкой, — а жены их. Несмотря на распри мужчин, были задушевными подругами, — сейчас хвостами по паркету!

— Прошу разрешения! — Батуев рывком поднялся и сделал сразу шаг, чтобы выйти отсюда, из отсека.

— Никакого разрешения! Никакого разрешения! — замах рукой Кузовков. — Командир, останови! Кто же второе за механика есть будет?

— Верно, верно, — сказал Барабанов. — Ты, Роальд Сергеевич, давай садись. Пудинг сегодня наши мастера приготовили неплохой — ты давай вилкой немного поработай. А задиристому Хватько мы сейчас тоже кляп в рот забьем: обяжем съесть полную порцию второго.

Как было ни жарко, как ни изматывала духота, а после долгих суток глубоководного марша теперь, на поверхности бурливого океана, дышалось свободнее, глубже. Теперь не жили тем постоянным напряжением, когда кажется, что каждый нерв, каждая клетка тела чувствуют, слышат ту невероятную силу, которая сдавливает корабль, ищет предел его прочности, рвется внутрь лодки, в отсеки, к живому. Не было того напряжения…

Минер Хватько, так и не справившийся с пудингом, пошел на вахту, наверх, с чувством, похожим на легкое похмелье: мутит, но не сильно, а вообще-то все на белом свете кажется не таким уж серьезным и важным…

Наверху, на ветру, дышалось легко. На душе особенно было спокойно: здесь пустынный, штилевой район океана. И шквал, взбудораживший безбрежный простор, притихал. А это было и совсем отлично: ветреную погоду Хватько не любил — не мог привыкнуть к качке.

После вечернего чая, перед тем, как прилечь отдохнуть, командир поднялся на мостик покурить. Как всегда, по привычке подводника, только лишь встав над люком, он бросил взгляд вперед, вправо и влево. И сразу вдруг побелел. По-кошачьи выгнувшись, вглядывался в светлую дорожку за кормой. И рявкнул вдруг прямо в люк, слабо белевший светом приглушенным, лившимся из далекой, далекой глубины: «Стоп оба!»