Ванцетти Чукреев - По маршруту 26-й

Он прикрыл глаза — влажная оболочка хрусталика чуть-чуть блистала меж ресницами, почти сомкнутыми.

— Вот так прикроешь. И смотришь. И вдруг… действительно, Мефистофель какой-то. Вот, понимаешь, замочная скважина, как глаз какой-нибудь. Даже с блеском. Знаешь, как в темноте иной раз глаза сверкают? Вот так же. Уставился на тебя, будто напоминает: «А за дверцей, под замком, карта-схема лежит. Маршрут похода. Тот самый, которым Двадцать шестая ушла».

— Да, Роман, — Кузовков покачал головой, — так себя действительно к разным чертям-Мефистофелям в объятья загнать можно. Такими думами. Если тебе этот сейф глаза мозолит, давай снимем его. Запихнем под стол. А то этот световой эффект в замочной скважине все нервы тебе истреплет. И не сиди ты тут. Ты часто за закрытой дверью уединяешься. Иной раз охота с тобой в шахматы сразиться, а как подступишься? Стучать? Не всегда как-то и духу хватает, чтобы постучать. Командир. Может, важное что обдумывает.

— Брось, брось, — Роман Спиридонович улыбнулся вдруг, стал завязывать шнурки ботинок. Сказал:

— А ты блестящий выход нашел. Действительно, запихнем этого Мефистофеля под стол. Между прочим, там его и штатное место.

Сняли сейф, поставили на палубу. Пихнули под стол.

— Пройдемся, — предложил командир. — по отсекам. А то хоть меня и выстегал, этак приятно выстегал, как в бане, на полке, веником, а все же у меня что-то кошки на душе скребут. Очень уж все спокойно. Уж такая безжизненная тишина в океане. И именно здесь как раз, возле этого острова.

Они вышли из каюты. Кузовков впереди, Роман Спиридонович за ним. Замполит первый увидел, что сферическая дверь в центральный отсек распахнута. И хотел крикнуть вахтенным, даже ругнуть их за это грубейшее нарушении порядка в лодке. Но командир вдруг схватил его локоть, сжал, будто сказал: «Молчи!» И когда замполит обернулся, удивленный, Барабанов качнул головой прямо: «Смотри!»

Они чуть пригнули головы, потому что сферическая дверь расположена низко, — смотрели.

В центральном посту, как раз на основном проходе, очень хорошо видимый отсюда, стоял электрик Комарников. Он стоял перед штурвалом, открывающим кингстоны той цистерны, которую затопляют, если нужно камнем вниз, на глубину. Он стоял, и лицо его было мертвенно-бледным. Видимо, свет на лицо падал неяркий.

Комарников не должен был тут стоять. В лодке весь экипаж строго расписан — у каждого свое место. Только с разрешения или по команде можно переходить из отсека в отсек. Сейчас Комарников не должен был здесь останавливаться… Командир сделал быстрый шаг, отстраняя замполита, — он будто что-то увидел. Быстрый, решительный шаг. И вдруг из локационной рубки, с той, далекой стороны центрального отсека раздался голос, неожиданный, казавшийся истошным:

— Работает радиолокационная станция подводной лодки типа (назвал тип)! По пеленгу!

— Всем вниз!

— Это уже командир гремел: прыжком к двери, ужом в дверь и — в центральном.

— Боевая тревога! Срочное погружение!

Сверху, с мостика, один за другим, один за другим, скатывались: вахтенный, рулевой, сигнальщик. Захлопнулся верхний рубочный люк. Будто гигантские ременные бичи хлестнули по стальным бокам — выбросился воздух из «быстрой». Лодка накренилась, будто бы замерла, остановилась в этом наклоне.

— Штурман, под килем? — вопрос Барабанова был быстрый, как выстрел. Ответ — тоже чеканно-стремителен. Штурман сообщил, что здесь начинается отмель: ее широкий длинный язык, как бы продолжая под водой остров, выползает в океан. Под килем лодки глубина сто пятьдесят метров.

— Глубина… — это докладывал боцман, сообщая, насколько метров уже погрузились.

— На… метрах, — командир назвал цифру, далекую от той, какою на карте штурмана обозначалась здесь глубина, — задержаться.

— Есть…

Боцман еще не успел ответить своего обычного, простого: «Есть задержаться на… метрах!» Еще не переложил рули (рано было их перекладывать), чтобы вывести лодку из резкого наклона, с каким шла она вниз. Еще не успели в системе дифферентовки послать лишнюю тяжесть к корме, чтобы облегчить носовую часть, чтобы стремительнее выровняться, встать в горизонтальное положение. Еще лодка с обычным резким наклоном, уходя от возможной опасности, устремилась вниз. И вдруг тихий, но зловеще явственный шорох пополз вдоль бортов. Он расходился от носа — будто шершавые гигантские ладони поймали, зажимают стальное туловище корабля. Толчок!.. механик Батуев с трудом удержался на своем высоком вращающемся стуле; удержался. Но его развернуло лицом к корме. Командира бросило на перископ. И только обхватив стальной столб, прильнув к нему, Барабанов остался на ногах. Штурман вывалился из своего «закутка».

Погас свет.

— Продуть «быструю»! — в зловещей темноте команды звучали, как взрывы: одна, вторая, следом друг за другом, единой очередью. — Продуть «среднюю»! Аварийное освещение!.. Продуть!..

Ухали гулкие раскаты. Сжатый воздух, врываясь в цистерны, выбрасывал их них воду. Лодка, все более и более освобождаясь от тяжести, должна была пулей лететь вверх.

— Глубина?

В руках Шайтанкина уже вспыхнул свет аварийного фонаря.

— Глубина девяносто!

— Продуть!

Еще одна цистерна освободилась.

— Глубина?

— Девяносто.

Пауза в полсекунды, но похожая на вечность. Темноту, холодный мрак отсека рвет несильный свет аварийных фонарей. Безжизненным блеском отсвечивает латунь штурвалов; стекла приборов мерцают, как куски нетающего, вечного льда. Тишина. Нет никого… Как будто бы нет никого, хотя здесь и были, и жили, и чувствовали… никого. Тишина. И в этой тишине негромкий голос. Даже не столько команда, сколько раздумье, мысль вырвавшаяся нечаянно.

— Стоп продувать… Осмотреться в отсеках… Врезались в дно, — и уже более громко, обычно, по-барабановски, разносится суровая команда:

— Аварийная тревога!.. Акустики, слушать чужую лодку!

Акустики докладывают, что ничего не слышат. Ничего…

Мужья, посмеиваясь, иногда говорили, что вы, мол, больше нашего знаете. Вы можете без ошибки сказать, когда нам сыграют тревогу, когда прикажут идти в море и когда дадут команду вернуться.

В шутках этих была доля истины. Дело в том, что невеликая военно-морская база была почти вся видна из окон многоэтажных домов, в которых жили офицерские семьи. И если из месяца в месяц наблюдать жизнь причалов, замечать какие-то перемены около здания штаба, угадывать, о чем корабль на рейде переговаривается с береговым постом, то будешь иной раз видеть: что-то готовится. Не осведомленность, а догадка, порой очень верная, подсказанная не знанием, но интуицией, позволяла жене офицера-подводника «сообщить» иногда мужу нечто такое, что высшее командование еще от него скрывало. Как после этого не шутить: «Вы больше нашего знаете»?