Юрий Гейко - Твой друг. Сборник по собаководству. Выпуск 3

У Гульнас уже готов был обед: обжаренная на масле в растертой печенке вяленая баранина. Такого вкусного кушанья я никогда не пробовал и похвалил Гульнас. От похвалы она вспыхнула и стыдливо опустила глаза. Глаза у нее были быстрые, какие-то пронзительно-диковатые.

После обеда Гульнас ушла домой в аул Куруш: она приносила мужу продукты.

До позднего вечера мы с Лукманом осматривали в загоне овец и вводили им внутрь лекарство, от которого погибают глисты.

Когда же солнце скрылось за скалистый гребень Шалбуздага и стало быстро темнеть, Лукман расставил собак на их посты. Три легли снаружи около стек загона, а около ворот расположился Рагац. Вероятно, ему доверялся этот важный пост как самому надежному часовому. Собаки уже не лаяли на меня и не рычали, но все же поглядывали недоверчиво и злобно, как на чужого. Усталые овцы легли, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее.

Поздним вечером мы сидели с Лукманом в сакле, пили очень сладкий чай — ширинчай по-местному — и ели пресные лепешки — чуреки — с сыром из овечьего молока — брынзой. Лукман был неразговорчив. Видно, одинокая пастушья жизнь приучила его к молчанию. Но он с интересом спрашивал и с большим вниманием слушал о жизни в больших городах. На мои же вопросы отвечал скупо, отрывочно.

Восемьдесят лет прожил Лукман Муртазаев в ауле Куруш. Более полувека он пас баранту богатеев, а сам не имел ни одной овцы. У него была лишь убогая сакля, сложенная своими руками из горного камня, да собака. Зимой и летом он ходил в одной и той же одежде — старой вытертой черкеске и шароварах из грубого самотканого сукна, крепкого и ноского, как воловья кожа.

В прошлом году в аул Куруш приехал из Буйнакса молодой рабфаковец-комсомолец Имран Галиев и стал говорить с народом о коллективизации. Тогда Лукман первым подошел к нему и твердо сказал:

— Пиши в колхоз… меня и Рагаца.

…Перед тем, как лечь спать, мы с Лукманом обошли загон. Было тихо. Прохладный ветерок чуть шевелил траву. Темно-синее небо с мерцающими звездами казалось близким и плотным, как полог.

Спать мы легли на кошме, покрывшись бурками. Очаг наш давно затух, стало холодновато.

Ночью мы проснулись от собачьего лая. Лукман схватил ружье, и мы вышли из сакли. Обошли загон. Собаки лаяли с тоскливым подвыванием. На толстых загривках у них вздыбилась шерсть.

— Волки близко… — сказал Лукман.

Ранним утром, когда скалистый гребень Шалбуздага зазолотился от солнечных лучей, я встал. После ночной тревоги Лукман, оказывается, не ложился спать.

Утром он куда-то ушел. Вскоре вернулся, неся в руках два больших, красноватых от ржавчины, капкана.

— Хитрые стали волки… — сказал Лукман, — близко были, а приманку не взяли.

После утреннего чая я поехал в другие места, где паслись отары овец. Собаки уже не лаяли и не преследовали меня.

Впереди отары неторопливо шагал высокий Лукман с ружьем в правой руке, опираясь на него, как на посох. По сторонам и позади отары шли собаки, заворачивая и подгоняя отстающих овец. Вот Лукман остановился и встал на камень. Широкие, плечи бурки топорщились вверх, и Лукман издали показался мне огромной птицей со сложенными крыльями. Таким он тогда и запомнился мне: старый, но еще могучий горный орел, сурово-спокойный, молчаливый и долговечный, как и эти горы, на которых он живет.

Поздней осенью в широкой долине, где протекал Самур, сады пожелтели и горы, на которых летом паслись овцы, покрылись снегом.

Отары спустили пониже, к аулам, и готовили к перегону через горный перевал в теплые долины Азербайджана. Там, на отгонных пастбищах, они могли перезимовать под открытым небом.

Перед тем как погнать овец в этот длинный и трудный путь, надо было отобрать и оставить в аулах слабых и больных животных. Я в это время ездил по селениям и осматривал овец.

Приехал и в аул Куруш.

Заночевал у председателя колхоза Тюль Ахмет Ахмедова. Это был поджарый мужчина средних лет. С бритой головы он никогда не снимал (разве только когда ложился спать) каракулевую серебристо-серую кубанку. В память о славных годах своей службы в буденновской коннице он носил синие бриджи с потертыми кожаными леями.

Ночью я проснулся от громкого разговора, который слышался из-за двери. Говорила женщина — торопливо, горячо, нервно. Я не мог разобрать ее слов.

В комнату, где я спал на полу, устланном ковром, вошел Гюль Ахмет Ахмедов и тихо сказал:

— Мал доктор, пришла Гульнас. Говорит, собака кончается… Лечить скорее надо…

Я быстро оделся и, схватив свою походную сумку с аптечкой, выскочил наружу. Было темно, моросило. Я еле успевал за Гульнас — она почти бежала. На ходу я спросил ее:

— Что случилось?..

Она махнула рукой:

— Плохо, мал доктор… Пропал Рагац…

У Лукмана, как и у многих лезгин, сакля была двухэтажная. В нижнем этаже, заменявшем двор, помещались корова и овцы.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовал запах паленой шерсти. Лукман сидел на корточках около очага и калил в огне железный прут. Лицо у него было мрачное, с красноватым отблеском от огня. Рядом с ним лежал, распластавшись, Рагац. Он был неподвижен, будто мертвый. Шея в крови. Лукман почтительно встал и тихо сказал:

— Мал доктор, спасай, пожалуйста, Рагаца… Волк резал его…

— Что вы делали с ним?

— Прижигал немного. Кровь идет…

Я знал, что в народе применяют этот способ остановки кровотечения, но он казался мне варварским, безжалостным. На шее зияла рваная рана, и из нее била кровь пульсирующей струйкой. Быстро нащупав поврежденную жилку, я зажал ее пинцетом и затампонировал рану. Кровотечение прекратилось. Обессиленный пес лежал спокойно и дышал редко, глубоко. Пасть полуоткрыта, видны старые стертые зубы. Глаза у собаки были закрыты, и мне показалось, что она засыпает. Я прощупал пульс и встревожился — пульс был нитевидным: как будто там, в глубине, кто-то чуть дергал ниточку-жилку — и она вот-вот оборвется…

— Давно это случилось? — спросил я.

— Нет, недавно… — сумрачно ответил Лукман.

— Плохо дело, очень плохо… — проговорил я. — Кипяченая вода есть?

— Есть, есть, — торопливо ответила Гульнас.

Я хотел ввести собаке физиологический раствор поваренной соли, чтобы восполнить потерянную кровь. Но пока я готовил раствор, Рагац стал дышать все реже и реже и наконец совсем затих. Пульс не прощупывался. Я приложился ухом к груди и не услышал сердечных толчков.

— Все… — сказал я печально.

Лукман, сидя около трупа своей собаки, угрюмо молчал. Гульнас, обхватив голову руками, раскачивалась из стороны в сторону и протяжно, страдальчески причитала:

— Ай-ай-я-я!. Ай-ай-я-я!..

Лукман поднял труп собаки и молча вышел из сакли. На тревожный вопрос жены: «Куда ты?» — он ничего не ответил и быстро скрылся в ночной мгле.