Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

Последнее время Валя была грустна. Как-то сказала она Решетникову: «Иногда мне кажется, что я живу, словно в пьесе, где между действиями проходит несколько лет. Будто я отрываюсь от экрана осциллографа, будто поднимаю голову от микроскопа и вижу — прошло еще два года… Два года! И еще два… И еще…» Решетников знал, в чем истинная причина ее грусти — в Новожилове. А тому, бородатому, хоть бы хны. И Решетников рад был видеть, что сейчас хорошее настроение передалось и Вале. Заулыбалась она, развеселилась. Улыбка у нее добрая, мягкая, сразу на душе от такой улыбки теплеет.

Все шло хорошо, только на другой день к вечеру, когда подходил опыт к концу, вдруг охватило Решетникова нетерпение, от которого, казалось, давно уже отучил он себя. Это когда пребывал он еще в стенах университета, когда ставил самые первые эксперименты, не хватало у него выдержки дождаться, соблюсти должный срок, все торопил он события, все пытался раньше времени проверить, что получилось. Так начинающий фотограф, проявляя свой первый снимок, то и дело выхватывает белый лист бумаги из кюветы с проявителем и подносит к красному свету, надеясь различить изображение. Теперь-то Решетников уже усвоил, что от нетерпеливости, от неумения ждать до недобросовестности — рукой подать. И все-таки сейчас, хоть и знал он, что времени прошло явно недостаточно, что еще до утра предстоит мышцам покоиться в кислоте со спиртом, что, поторопившись, он может только испортить все, сорвать опыт, Решетников еле удерживал себя от искушения сделать хотя бы одну-две пробы. Он еще и еще раз осматривал ряды пробирок, выстроившиеся перед ним, в каждой из которых плавал лепесток мышечной ткани. В общем-то, опыт уже был завершен, завтра утром шкала фотометра скажет ему, оправдались ли его надежды, верны ли были расчеты, сейчас же незачем было ему сидеть в лаборатории. Но Решетников по-прежнему медлил, не спешил уходить. Самое скверное состояние — и работа закончена, и не знаешь результата. Жди! Наберись терпения и жди!

Вышли из института вместе с Валей. Валя сразу заторопилась домой, — дома у нее, оказывается, пудель, надо его прогуливать.

— Знаешь, как он меня ждет! Я еще по лестнице иду, он уже мои шаги угадывает, на дверь бросается, прыгает. С мамой ни за что не пойдет гулять — меня дожидается.

— Я и не знал, что ты такая собачатница, — сказал Решетников.

— А я недавно его завела, когда ты был на Дальнем Востоке. Все приятно, когда кто-то в тебе нуждается… — добавила она виновато.

Валя уехала на троллейбусе. Решетников остался один.

Черт возьми, другие люди ждут не дождутся, когда звонок прозвенит, а он без работы чувствует себя как неприкаянный. Вот освободился раньше и не знает, куда себя девать. Домой придет — все равно работа на уме, за журналы возьмется. Была бы Рита рядом — другое дело. Но сегодня, как нарочно, Рита не появлялась в лаборатории, работает в своем институте. А вечер такой — сам бог велел развлечься.

Увидел рекламу кинотеатра. Ведь сто лет не был в кино. Стыд, позор, совсем от жизни отстал. И как не подумал днем позвонить Рите, договориться. А впрочем, что из того, что не договорился. Неожиданно — еще интереснее. Чувствовал он, что не может сегодня без Риты. Во что бы то ни стало хотелось ему увидеть ее.

Дверь Решетникову открыл Сережка, сразу возликовал, завертелся, запрыгал возле него: «Дядя Митя! Дядя Митя!» По коридору, всегда изумлявшему его своей бесконечностью, Решетников прошел к Рите. Сережка скакал впереди него:

— Мама, мама! Смотри, кто пришел!

— Рита, собирайся быстро, едем! — весело скомандовал Решетников. — Машина подана, билеты в кармане.

— Какая машина, какие билеты?

Рита сидела за столом и писала. Перед ней стояла чернильница-непроливайка, пальцы Риты были выпачканы фиолетовыми чернилами. Рядом были аккуратно разложены карточки с названиями статей на английском языке. Эта ее странная, сохранившаяся еще с начальных классов привычка — пользоваться обыкновенной ученической ручкой, какой теперь и школьники-то уже не пишут, и — непременно — восемьдесят шестым пером, и чернильницей-непроливайкой — казалась Решетникову особенно трогательной.

— Что ты, Митя! Я не могу, у меня работа. Я обязательно должна закончить статью.

— Да брось ты свою статью, никуда она не денется. Едем! Сережка, где мамино пальто? Тащи его сюда!

— Я серьезно говорю, Митя. Я не могу.

И таким тоном сказала, что он сразу понял: не пойдет, не уговорить. Не первый раз становился он в тупик перед этой ее твердостью, перед непреклонностью. А он-то мчался, летел, такси добывал, думал — обрадуется, ахнет от неожиданности!..

— Всего-то два часа это займет, я тебя назад привезу… — просяще сказал он.

— Нет, Митя, нет. Ну что ты как ребенок? Мне и так сегодня до ночи сидеть придется…

Обида захлестнула его. Да если бы любила, разве не бросила бы все ради него?

— Ну что случится, если ты статью завтра закончишь? Мир рухнет, что ли?

Не следовало ему говорить этого. Знал он, что только рассердить ее, вывести из себя может такими словами. И все-таки сказал.

И Рита сразу вспыхнула:

— Странно ты все-таки рассуждаешь, Митя! Твоя работа важна, ты из института, бывает, сутками не выходишь, и никто не смеет усомниться в ее важности. А я… я что ж… Действительно, что там может сделать вчерашняя лаборантка… Подумаешь, статья — велика важность! Все вы, мужчины, такие, и ты, Митя, ничем от других не отличаешься. Вы только на словах готовы распространяться о равноправии, а на деле этак снисходительно поглядываете на нашу работу. Явился, позвал, и я уже должна бежать за тобой. А моя работа не в счет…

— Ну вот, — сказал Решетников, — ты же еще и обиделась!

— Ну да, тебе даже в голову не пришло, что я могу обидеться.

Сейчас, рассерженная, обиженная, она казалась Решетникову еще привлекательнее, и еще труднее было ему смириться с мыслью, что он должен уйти один, ни с чем.

— Ладно, Рита, не будем ссориться, — сказал он. — Я не хотел тебя обидеть. Может, пойдем все-таки, а?

— Нет, Митя, нет.

И опять этот жесткий, непреклонный тон!

— Значит, не можешь?

— Не могу. И не смотри на меня так, пожалуйста. Оставайся, если хочешь, посиди, я буду работать.

— Нет, спасибо, — сказал он.

— Ну смотри, дело твое.

Он сбежал по лестнице, хлопнул дверцей такси. Давно ли он думал, что все просто и ясно в их отношениях! А просто ли?

Таня — та поняла бы его настроение. Ее всегда приводила в восторг всякая внезапность, неожиданность. Экспромт, сюрприз — это было в ее стиле, в ее характере.

На набережной он отпустил машину, пошел пешком. Постепенно он остывал, негодование его развеивалось. И в душе он начинал оправдывать Риту.