Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

«Почему это я решил, что все должны подлаживаться под мое настроение? Я работаю — Рита никогда даже не заикнется, чтобы куда-нибудь пойти. А я пожелал — бросай все и беги…»

Но сам он в душе уже жалел, что так легко мирилась Рита с его занятостью — хоть бы раз возмутилась, попросила, потребовала, чтобы он освободил для нее вечер…

Ну и что бы он тогда ответил? Вот так, положа руку на сердце? — спрашивал себя Решетников. Разве не твердил он сам, что в науке чего-нибудь мало-мальски серьезного можно добиться лишь в том случае, если наука станет для тебя не обязанностью, не службой, даже не работой, а жизнью?.. Разве не говорил он об этом Рите? А как коснулось его, сразу разобиделся…

Он винил то себя, то ее, страдал от Ритиной холодности и тут же радовался, что завтра увидит ее…

Уже подходя к своему дому, Решетников нащупал в кармане пальто клочок бумаги. Вытащил, взглянул на него при свете фонаря. Это были два билета в кино. Он разорвал их и выбросил.

Утро — обычно самое спокойное, самое мирное время в лаборатории. И разговоры утром чаще всего ведутся домашние — о семейных заботах, о магазинах, о вчерашних телепередачах… Пока возишься с лабораторной посудой, пока не спеша готовишь к работе приборы, можешь узнать, что за кофточку купила вчера мама Вали Минько, какие новые таланты обнаружились у Машиной дочки, куда собирается этой зимой ехать кататься на лыжах Сашка Лейбович… Впрочем, последнее узнать труднее, поскольку Лейбович редко появляется в институте с утра. «Энгельс писал, — говорит он, — что во время работы над «Анти-Дюрингом» самые ценные мысли приходили ему по утрам, когда он лежал в постели. Обратите внимание — не когда мчался он на работу, не когда тискался в автобусе, не когда подбегал к лаборатории, а когда л е ж а л в п о с т е л и! Так что я всего лишь скромный последователь Энгельса». Сколько ни проходило в институте кампаний за укрепление дисциплины, сколько ни издавалось грозных приказов, а все равно рано или поздно все возвращалось к тому же, с чего начиналось. Кажется, одна только Фаина Григорьевна по-прежнему, как школьница, переживала из-за каждого своего опоздания, и все-таки опаздывала почти каждый день — прибегала запыхавшаяся, в волнении, старалась незаметно проскользнуть по коридору, испуганно спрашивала: «Алексей Павлович уже здесь?» Как будто таким уж грозным начальником был Алексей Павлович, как будто хоть одно суровое слово сказал ей когда-нибудь.

Сегодня утром Решетников нарочно пришел пораньше, чтобы спокойно поработать. Его обрадовало, что Валя Минько тоже была уже на месте, уже ждала его.

Нетерпение по-прежнему не оставляло Решетникова. Может быть, оттого он был так нетерпелив, что уверенность в удаче подстегивала, подгоняла его. Давно уже не испытывал он такой уверенности.

— Что день грядущий нам готовит? И верно, Валечка, что он нам готовит?

Он взял пробирку с первой контрольной пробой, осторожно опрокинул ее в кювету, сел за фотометр. Стрелка фотометра поползла к нулю…

Уже первые результаты ошарашили Решетникова. Он смотрел на колонки цифр, записанных в общей тетради, он пересчитывал все заново и ничего не мог понять. Даже по этим, пока еще черновым, необработанным, не приведенным в систему записям он видел, что все его расчеты летят к черту.

Он не верил своим глазам. Контрольные цифры и те цифры, которые он получил сейчас, почти не отличались. В ту самую мышечную ткань, которая вчера на его глазах разбухала от внутриклеточной воды, краситель проникал в столь же малом количестве, что и в обыкновенную мышцу! Это было необъяснимо, нелогично, невозможно. Это было так же фантастично, как если бы вдруг Решетников, положив в чай сахар, обнаружил, что в половине стакана чай сладкий, а в половине — нет.

Он заставил себя не торопиться. В конце концов, отчаиваться еще рано. Надо посмотреть остальные результаты. Хотя чутье уже подсказывало ему: изменений не будет.

Он работал так, как будто ничего не случилось, как будто все шло по плану. Тщательно снимал показания фотометра, выстраивал цифры в аккуратную колонку, но сам уже думал только об одном: в чем дело? Что это может значить?

Необъяснимость — вот что было самое худшее. Когда опыт не удался, когда он не подтвердил твоих предположений, но ты понимаешь почему, — это полбеды. Но вот когда ты не в состоянии понять, объяснить, когда ты голову готов дать на отсечение, что подобного результата не должно быть, не может быть, а он все-таки есть, он налицо — это самое скверное. Скорее всего это означает, что опыт был неверно задуман, что допущена ошибка, но в чем? Где ее искать? Какая ошибка, если все заранее было взвешено, все, что можно предусмотреть, предусмотрено?..

Когда Новожилов хаял Фаину Григорьевну, говорил, что нет в ее экспериментах идеи, мысли, Решетников — что греха таить — в душе соглашался с ним, а выходит, он и сам-то недалеко ушел от Фаины Григорьевны…

Валя Минько беспокойно, с участием посматривала на него. И в то же время надежда мелькала в ее глазах. Она ждала, что сейчас он встряхнется и скажет: «Ага, все понятно!» А что он мог сказать?

Интуиция не обманула Решетникова — и к концу дня, когда он уже завершал фотометрирование, картина не изменилась. Он устал, был раздражен, настроение у него упало.

В этот вечер он не стал задерживаться в лаборатории. Он собрал свои записи, он знал, что самое лучшее в таких случаях попытаться на какое-то время заставить себя не думать об опытах. Попробовать отключиться, а потом взглянуть на них, на эти колонки цифр, как бы заново, свежим взглядом. Во всяком случае, еще в юности, в школе, он всегда поступал именно так, если ему не давалась какая-нибудь задача. Но легко сказать — отключиться, если мысли о результатах, которые ты не в силах ни понять, ни объяснить, все равно не оставляют тебя! Попробуй заставь себя не думать. Ему было скверно еще и оттого, что сегодня-то он непременно надеялся увидеть Риту, горький осадок после вчерашнего дня еще давал себя знать. Но в лаборатории ее опять сегодня не было, а идти теперь к ней домой… Не было у него ни желания, ни настроения рассказывать о своей неудаче.

Главное, он вовсе не был уверен, что, если даже просидит сегодня, и завтра, и послезавтра над этими записями, что-то станет ему яснее. Решение редко приходит в тот момент, когда ждешь его, когда всячески стараешься получить…

И все-таки весь вечер в напрасной надежде — а вдруг осенит, а вдруг придет догадка, вдруг отыщется объяснение — ломал он голову над результатами опытов. Как ни уговаривал себя отвлечься, а все мысленно возвращался к ним, никуда ему было не деться.

И на следующий день, мотаясь по лаборатории, словно не зная, к чему приложить руки, думал о том же, и как ни крутил, как ни прикидывал, а все приходил к одной мысли: «Нет, не может быть, не должно быть».