Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

— Братцы, а как же мы его потащим!

— Ну, такси возьмем или закажем с доставкой, подумаешь, — сказал Решетников.

— Такси на два квартала брать — кто это тебе поедет? Да и зачем лишние деньги тратить? Мы их лучше на мороженом проедим, правда, Сережка?

— Правда!

— Так что обойдемся своими силами. Неужели мы втроем-то не справимся? Ну-ка, Сережка, где твои старые санки? Давай-ка мы их приспособим.

Сережка отправился в коридор и приволок оттуда санки. Санки были старенькие, обшарпанные, со стершимися до блеска полозьями.

— Ну вот и транспорт! — весело сказала Рита. — Сейчас мы дядю Митю впряжем… Митя, что с тобой?

Решетников молча смотрел на эти старые детские санки, и не эта комната, оклеенная светло-зелеными обоями, не паркетный пол, которого касались сейчас полозья, не дверь, возле которой в нетерпении переминался с ноги на ногу Сережка, были сейчас у него перед глазами… Маленькие детские санки, и на них — завернутое в простыню худенькое мамино тело…

— Ну что же ты, Митя? Мы тебя ждем!

А он не мог заставить себя взяться за грубую, потрепанную веревку, привязанную к передку санок.

…Это нам только кажется, что время смягчает горечь потерь, что время облегчает боль воспоминаний. На самом деле эта горечь всегда с нами, она не проходит. Это только иллюзия, будто мы еще можем стать счастливы и беспечны, это только иллюзия…

Сережка ухватился обеими руками за руку Решетникова и тянул его за собой:

— Дядя Митя, идемте!

Его лицо было радостно-оживленным — вот так же охватывало в далекое довоенное время маленького Митю Решетникова волнующее нетерпение, когда они собирались с отцом в магазин за покупками. Сейчас Сережка и чувствовал, что с Решетниковым происходит что-то странное, и не мог понять что. И по-детски старался расшевелить, ободрить его.

И Решетников пересилил себя.

— Ладно, — сказал он. — Пошли. Только оставь санки, они ни к чему. Возьмем такси. Уж шиковать так шиковать, правда?

И Рита — хотя никогда не рассказывал он ей о последних днях своей матери, и потому она так же, как Сережка, не могла догадаться, что творится в его душе, — видно, все-таки почувствовала, что нельзя сейчас с ним спорить, что надо согласиться.

— Смотри, как хочешь… — сказала она.

Они отправились в магазин и купили телевизор, и торжественно доставили его домой, и уже в тот же вечер смотрели программу «Наука и жизнь».

Сюжет, посвященный конференции, был совсем коротким. Под дикторский текст камера следила за тем, как люди рассаживались в небольшом зале, как приветственно кивали друг другу, как обменивались беззвучными репликами. Вот на экране появилась Рита, она оживленно разговаривала с высоким полным мужчиной, и камера задержалась, приостановила свое скольжение по лицам, словно оператору доставляло удовольствие снимать именно ее. Ее лицо и правда было фотогенично — резко очерченные брови, глаза, светящиеся искренним, неподдельным интересом к собеседнику… Потом камера еще несколько раз возвращалась к ней — вот она слушает докладчика, вот рассматривает график, вот опять беседует с кем-то.

— Это Боровиков! — шепнула Рита.

Она не отрывала взгляда от телевизора, вся захваченная происходящим на экране, боясь что-нибудь упустить, заново переживая все то, что уже было пережито там, в маленьком подмосковном городке… И тогда первый раз Решетников вдруг с грустью подумал, что она придает слишком большое значение успеху… Он-то сам уже знал, насколько обманчиво, иллюзорно это ощущение успеха, когда кажется, что ты достиг едва ли не всего, о чем мечталось, и только потом видишь, как бесконечна дорога, расстилающаяся перед тобой, и убеждаешься, что ты стоишь лишь в самом ее начале…

— Ну как, можно было меня узнать? — смеясь, спросила Рита, когда передача закончилась. — Можно? — И вдруг добавила неожиданно: — Ах, как бы мне хотелось, чтобы один человек включил сегодня телевизор, ах, как бы мне хотелось…

Эта фраза вырвалась у нее словно невзначай, как будто на мгновение она забыла, что она не одна, что рядом с ней Решетников и Сережка.

— А кто? Мама, кто? — сразу спросил Сережка.

— Сережа, ну когда наконец я тебя приучу не слушать маму, если она говорит глупости, — сказала Рита. — Я просто пошутила.

— Иногда какая только белиберда не взбредет в голову, — сказала она уже Решетникову.

Решетников молчал. Ему казалось, он знал, о ком сейчас говорила Рита. Сережкин отец. Она никогда не вспоминала о нем при Решетникове, никогда не заговаривала о нем. Это была та запретная зона в ее жизни, куда не допускался Решетников. И все-таки теперь он знал: мелькнувшая однажды догадка, что этот человек играет в ее жизни куда более существенную роль, чем ей бы хотелось, чем она уверяет себя, чем ей кажется, — верна. Словно стремление д о к а з а т ь этому человеку нечто, чего не понимал или не хотел понимать он, постоянно томило ее. Впрочем, и теперь Рита сразу снова перевела разговор на конференцию, обратила все в шутку. Хорошее настроение весь вечер не покидало ее.

И Решетников опять сдержал себя, не стал рассказывать о своих делах. Последние дни ему приходилось нелегко, колебания и сомнения одолевали его, все еще не решался он поговорить с Алексеем Павловичем, все еще раздумывал и взвешивал, и проверял и перепроверял, и сейчас ему было жаль этими своими сомнениями и колебаниями портить Рите ее счастливый вечер, разрушать ее радость…

Решетников медленно перебирал карточки — названия статей, фамилии авторов, сжатый конспект. Это было его богатство, его гордость — сотни карточек, все, что писалось учеными мира по тем проблемам, которые занимали его, Решетникова. Он прикасался к ним почти с тем же чувством, с каким филателист берет в руки свои альбомы или нумизмат дотрагивается до собранных за долгие годы монет.

Некоторые из карточек он вынимал и откладывал в сторону. Сейчас те статьи, те факты, которые он еще совсем недавно стремился опровергнуть, которыми порой попросту пренебрегал, считая их заведомо ошибочными, приобретали для него особое значение.

Решетников помнил, как в детстве, когда они вместе с отцом ходили в Дом занимательной науки и техники — был до войны в Ленинграде такой дом, — его особенно поразил один несложный фокус. В комнате гасли лампы, и на стене под ярким лучом света, бившим из проектора, возникало изображение — набережная Невы, гранитные парапеты, Адмиралтейство, но вот луч света менялся, становился красным, и тут же менялось изображение — на том самом месте, где только что Решетников видел набережную, теперь перед его глазами был Казанский собор, и скверик перед ним, и скульптурные фигуры Барклая де Толли и Кутузова… Так и сейчас — ничем не изменились эти карточки, исписанные его мелким почерком, остались точно такими же, какими были раньше, но словно упал на них иной луч света, и иной смысл обрели они для Решетникова.