Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Сейчас город медленно погружался в туман. Дождя не было, но асфальт влажно блестел, радужно желтели фонари, смутными пятнами расплывались вдали фары редких автомобилей.

— Ну, а кого из наших ты видишь? Как они? — спросил Женька.

Не надо было ему задавать этот вопрос, не надо. Не надо было разрушать праздник возвращения к прошлому. Что мог ответить ему Творогов? Что мог сказать? Да разве и сам Женька не знал, что после смерти Краснопевцева, после его, Синицына, ухода из института как-то быстро и незаметно начала разваливаться, распадаться их знаменитая двадцать седьмая, их «комната заговоров». Первой в университет, на кафедру, ушла Валечка Тараненко, затем подала заявление «по собственному желанию» Лена Куприна, так ничего толком не объяснив, замкнувшись в себе, она рассталась с институтом, исчезла из поля зрения Творогова… Постепенно никого, кроме Творогова, не осталось из их прежней компании. Честно говоря, и он, Творогов, тоже начал подумывать тогда об уходе и, может быть, вопреки прежним своим намерениям и планам, распростился бы с лабораторией, если бы не назревали уже в институте значительные перемены, если бы — несколько неожиданно для себя — он не оказался руководителем пусть небольшой, но самостоятельной группы, и эта наконец обретенная им возможность самостоятельной работы, эта независимость, о которой он так мечтал, полностью захватили его…

— Видимся иногда, только редко, — сказал Творогов. — Знаешь ведь, как бывает: это когда в другой город приезжаешь, сразу торопишься повидать всех старых знакомых, а когда живешь тут же, рядом, все откладываешь, все кажется — нет ничего проще, чем увидеться. Так что если и общаемся, то больше с помощью телефона. На днях вот Валечка Тараненко звонила, тобой интересовалась…

Творогов произнес эту фразу как бы между прочим, скороговоркой, еще не представляя, как отнесется к его сообщению Женька.

— Я знаю, — сказал Синицын, и опять та самая загадочная, чуть снисходительная усмешка, с которой в первую минуту встречи протянул он руку Творогову, всплыла на его лице. — Она уже отыскала меня.

— Да ну? — Творогов изумленно посмотрел на Женьку.

Ну и Валечка! Ну и Тараненко! Впрочем, чего-чего, а энергии и решительности Валечке Тараненко всегда было не занимать.

— Она и сейчас, наверно, у нас. Я оставил ее с Ленкой. Небось ворошат сейчас прошлое, перемывают наши косточки…

Он сказал это беззлобно, примирительным, полушутливым тоном. Как будто и не было никогда того — синицынского — собрания, на котором так яростно, с таким отчаянием и негодованием выступала Тараненко против Женьки Синицына. Как будто это не она обвиняла тогда Синицына в жестокости, в эгоизме и самоуверенности, в зазнайстве, как будто это не она тогда с трибуны перед переполненным залом отрекалась от Синицына, виня его в смерти Краснопевцева… Сознавала ли она тогда, что делала? Даже теперь, по прошествии стольких лет Творогов отчетливо видел ее, стоящую с пылающими щеками на трибуне, отчетливо помнил каждое произнесенное ею слово. А что уж говорить о Синицыне! Мог ли он забыть тот день?..

Занятый мыслями о Тараненко, пораженный неожиданностью того, что услышал от Синицына, Творогов как-то не сразу обратил внимание на еще одно прозвучавшее сейчас имя. Но, промелькнув, пройдя мимо его сознания, это имя тотчас же вернулось, повторилось отдаленным эхом в его мозгу. «Я оставил ее с Ленкой». «С Ленкой», — сказал Синицын.

— А что, Лена тоже приехала? — чтобы задать этот вопрос, чтобы выговорить это имя естественно и беззаботно, Творогову пришлось сделать усилие над собой. И все же голос выдал его напряженность.

— Да, — сказал Синицын. — Мы решили махнуть сюда вместе. Ленка очень скучает по Ленинграду. Как и я, впрочем. К тому же и родителям Ленкиным хотелось взглянуть на Мишку, на внука своего…

Он говорил об этом просто и буднично, вероятно полагая, что все его семейные дела давно известны Творогову, не догадываясь, что для Творогова каждое его слово сейчас было открытием, неожиданностью, что каждое его слово вызывало смятение в душе Творогова.

— Значит, тебя можно поздравить с сыном? — сказал Творогов все тем же чужим и словно бы закостеневшим в нарочитой беззаботности голосом.

— Да, — серьезно отозвался Синицын. — Можно. Теперь можно. Но наволновались мы с ним — не дай бог! Ведь ты знаешь, у Ленки неважно со здоровьем, врачи не советовали ей заводить ребенка…

Да, да, Творогов знал это. Когда-то давно Лена говорила ему об этом. Затаенное страдание, печаль и обреченность звучали тогда в ее голосе, и, чтобы успокоить, утешить ее, Творогов, помнится, заявил бодро: «Ничего, Ленка, не отчаивайся. Нет — так нет. И без детей люди живут прекрасно». «Наверно, совсем другого ответа, совсем других слов ждала она тогда от меня», — с запоздалой горечью думал теперь Творогов.

— Это Ленка хотела сына, — говорил Синицын, — она и настояла на своем. И знаешь, Костя, теперь иногда мне кажется, что Мишка — это самое ценное, что есть у меня в жизни…

Творогов искоса взглянул на Женьку. Да тот ли это Синицын, который ничего, кроме науки, и признавать-то не желал?

Нет, совсем не таким рисовался Творогову их сегодняшний разговор, их сегодняшняя встреча. Казалось, опять неуловимо уходил, удалялся от него Синицын, уходил, удалялся в какой-то свой мир, который был непонятен и недоступен для Творогова…

— А ты что же отстаешь? — весело сказал Синицын. — Пора бы уже, а?

— Да так как-то… — замялся Творогов.

Это было больное место, которого предпочитали не касаться ни он, ни Зоя. Нелепо теперь выяснять, кто из них больше был виноват в том, что десять лет назад Зоя сделала аборт, — она ли, считавшая, что сначала ей надо довести до конца диссертацию, он ли, поддавшийся, уступивший ей, — ни к чему, кроме затяжных, тяжких ссор, не приводили эти выяснения. Кто мог угадать, что тогдашнее Зоино решение навсегда лишит их возможности иметь детей. Впрочем, Творогов с течением времени, постепенно почти смирился с этим: что поделаешь, если уж так сложилась жизнь, искать виноватых — только напрасно растравлять себя. Судьба. Сам того не ведая, Синицын оживил сейчас эту угасшую было боль. И понадобилось некоторое время, чтобы Творогов справился с собой, чтобы снова приобрел прежнюю уверенность.

— А где вы остановились? — спросил он.

— У Ленкиных родителей.

Странное ощущение владело сейчас Твороговым: как будто Синицын рассказывал ему о его собственной, Творогова, жизни — какой она могла бы быть, какой она могла бы состояться и не состоялась. Или, вернее, нет, не так, не точно. Как будто была у Творогова еще одна, вторая жизнь, которая протекала совсем в ином времени и пространстве и о которой он не помнил, забыл, которую он только смутно чувствовал, и теперь Синицын своими рассказами пробуждал в нем зыбкую память об этой жизни.