Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Ломтев проснулся от мысли, что поезд уже стоит, а следовательно — он проспал. Только что, казалось ему, он слышал перестук колес, скрип тормозных колодок, ощущал легкое — словно бы убаюкивающее — покачивание, а теперь вдруг наступила тишина и неподвижность. Однажды с ним такое уже случалось. Поезд угнали на запасной путь, на сортировочную станцию, а он — с большого перепоя — спал и ничего не чуял, пока проводница, к великому своему изумлению, не обнаружила его на третьей полке. Но это было давно, едва ли не в молодости.

Тупая боль разламывала затылок. Ломтев не без некоторого усилия заставил себя открыть глаза: помещение купе было освещено тусклым синеватым светом, на соседней полке кто-то храпел. «Значит, все в порядке, не проспал», — с облегчением отметил про себя Ломтев. Он попытался повернуться на другой бок, чуть приподнявшись на локте, и тут вдруг обнаружил, что помещение, в котором он находился, было каким-то странным и менее всего походило на вагонное купе. Верхней полки, которую он ожидал увидеть над собой, не было вовсе, а вместо нее виднелся беленый потолок со свисающей вниз тусклой лампочкой. И справа, и слева от Ломтева тянулись ряды коек, на которых, укрытые одеялами, спали какие-то люди. Некоторое время Ломтев ничего не мог понять, мысль его работала с трудом. «В бесплацкартный вагон я угодил, что ли…» Он все еще не хотел допустить худшего, все еще старался отбросить горькую догадку, которая уже маячила в его мозгу.

«Да где же это я?» — И вдруг, холодея от отчаяния, разом и окончательно понял.

Он попытался сесть — жажда деятельности, жажда бежать куда-то, доказывать, убеждать, что произошла ошибка, охватила его. Однако от резкого движения его замутило, тошнота подступила к горлу, и, весь в испарине, он снова уткнулся в жесткую подушку. От стыда, от чувства вины, от сознания непоправимости того, что произошло, Ломтев скорчился на постели и застонал, причем, вероятно, слишком громко, потому что на соседней койке тут же приподнялась голова и раздраженный голос произнес:

— Потише ты, алкаш! Не мешай людям кемарить…

Ломтев ничего не ответил. Постепенно он приходил в себя, и картина всего происшедшего медленно, сквозь головную боль, вырисовывалась в его мозгу.

Память еще хранила ту бодрую легкость, чуть ли не окрыленность, то состояние эйфории — «все будет хорошо, Светочка, вот увидишь, все будет хорошо… ну что ты, я же слово дал… ну, разве я не понимаю… ясное дело, тогда же мне конец… что, я сам не сознаю этого?.. Клянусь здоровьем дочери… я же сказал: я твердо решил…» — то состояние эйфории, которое владело им, когда дверцы лифта сдвинулись, сошлись, скрыв от его глаз лицо жены. Она улыбалась ему, хотя тревога и страх были в ее взгляде, и он не мог не оценить этой ее прощальной улыбки. Он не мог не оценить и того, что она отпустила его одного, вняла его доводам, не поехала провожать. Хотя в последний момент, уже стоя в передней, все-таки нерешительно проговорила:

— А может быть, Витя, я все-таки провожу? И тебе, и мне будет спокойнее…

Но он только укоризненно взглянул на нее: мол, зачем возвращаться к тому, что они уже сто раз обсудили, и она не стала настаивать. Логика его была проста. Ему важно было — так он говорил и себе и ей — ощутить, что он делает этот шаг сам, п о с о б с т в е н н о й в о л е, ему нужно почувствовать ее д о в е р и е, — убеждал он опять-таки и ее, и себя, — а если она пойдет провожать его, словно бы к о н в о и р о в а т ь до самого вагона, у него невольно возникнет ощущение принуждения, ощущение подчинения чужой воле. А ему важно, чтобы он с а м…

Он действительно верил тогда всем этим рассуждениям, действительно верил, что т а к б у д е т л у ч ш е, действительно не допускал мысли, что может опять сорваться, что все эти его столь убедительные логические построения не более чем самообман. Казалось бы, уже была — и не раз — у него возможность удостовериться, что именно чувство эйфории — самый верный и самый грозный признак предстоящего надвигающегося срыва. Все наиболее тяжелые его запои начинались именно так. Он даже давал себе слово, зарекался в следующий раз быть настороже именно тогда, когда будет казаться, что все складывается для него наилучшим образом, но… вероятно, эйфория не была бы эйфорией, если бы первым делом не притупляла чувство бдительности, чувство самоконтроля…

Если бы вчера, когда радостно, о с в о б о ж д е н н о размахивая портфелем, он бежал к станции метро…

А кстати, где портфель? Куда делся портфель? На всякий случай Ломтев пошарил рукой возле койки. Нет, конечно, никакого портфеля не было. Впрочем, смешно его искать здесь. Портфель ему вернут, когда выпустят. Никуда он не денется. Если он не потерял его еще раньше, до того, как его забрали сюда, в вытрезвитель.

Откуда же все-таки его забрали?.. С вокзала, скорее всего с вокзала, откуда же еще…

Он помнил себя торопливо заглатывающим водку в вокзальном ресторане, тыкающим вилкой в какой-то салат… Все то же чувство радостного освобождения владело им. «Я же р е ш и л, — говорил он себе. — Точка поставлена, черта подведена. Это последний раз. Я делаю это вполне сознательно. Я должен п р о с т и т ь с я».

Еще одна картина выплывала теперь из его памяти. Он видит официанта в лоснящемся черном пиджаке, склонившегося к его столу с какой-то настороженной угодливостью. Ломтев угощает официанта водкой, и тот стыдливо-воровским движением быстро, чуть отвернувшись и прикрывшись локтем, опрокидывает рюмку… А Ломтев все пытается втолковать ему, что пьет в последний раз, что он с а м, с а м решил бросить пить: ну его, на хрен это пьянство, правда? никто не неволил, он сам решил, а уж если он решил, то это железно… Потому он и в Ленинград едет, что там есть один человек… человек, который…

«Черт возьми, может, этот халдей и сдал меня в вытрезвитель? — подумал Ломтев. — И какого рожна, спрашивается, поперся я в ресторан, ведь не хотел же, не хотел… не хотел…»

Он вжался в подушку и чуть не завыл во весь голос от отчаяния и невозможности исправить случившееся…

Впрочем, и теперь, повторяя, словно заклинание, «я не хотел, я же не хотел», он в глубине души сознавал, что обманывает себя.