Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— Можешь, Ломтев, можешь.

Что-то непробиваемое, железобетонное почудилось ему в ее голосе. Светлана, ну чистая Светлана!

— Конечно, — саркастически заметил он, — тебе лучше знать, что я могу, а что нет.

— Представь себе, лучше.

Он остановился, глядя ей в лицо с внезапно вспыхнувшей ненавистью, чувствуя, как озлобление ослепляет его.

— Вот что, — раздельно, трясущимися губами выговорил Ломтев. — Ты тут не командуй. Ты мне не жена, чтобы командовать! Надоело! Поняла?!

Маша схватила его за рукав.

— Витя, Витенька… Но ты же сам… Ты же слово давал…

— А ты разве не знаешь, — издевательски, с кривой усмешкой отвечал Ломтев, — что у п ь я н и ц нет слова? Нет! Пропито! Пропито, поняла?!

Видно, не столько слова его, сколько взгляд, сколько это внезапное озлобление, побелевшие, трясущиеся губы испугали ее. Слезы выступили на ее глазах.

— Витя, Витенька, не надо!.. Витя!..

Но он уже не мог сдержаться. Злоба душила его.

— Уйди, лучше уйди, — в бешенстве проговорил он. — Оставь меня! Слышишь?

На них уже оглядывались. Он оттолкнул ее и пошел прочь.

— Витя, Витенька! — Она опять забежала вперед, пытаясь остановить, задержать, но он снова оттолкнул ее. Она выронила сумку, замешкалась, и тут толпа разъединила их. Ломтев шел, почти бежал, все ускоряя шаг, тяжело дыша и не оглядываясь.

Он очнулся, пришел в себя на какой-то тихой улице, возле небольшого сквера. Ломтев опустился на скамейку и некоторое время сидел неподвижно, ни о чем не думая, охваченный тупым безразличием.

Вот уж сколько раз казалось ему: все, тупик, предел, дальше некуда. Но нет, всякий раз он скатывался еще ниже, с гадливым изумлением обнаруживая, что вроде бы и нет вовсе границ собственному падению и предательству… Именно об этом размышлял он теперь, сидя в сквере. Сидел он здесь довольно долго, подспудно, возможно, надеясь, что тут и разыщет его Маша. Он и хотел этого и не хотел, мысли его путались. Однако Маша не появлялась. Надо было что-то решать, что-то предпринимать самому.

Он сунул руку в карман: там сиротливо покоились две мятых трешки и рубль. Хорошо хоть Маша не усвоила еще Светкиной манеры — шарить по карманам. Если считать, что билеты в Ленинград Маша купила на свои деньги, то, значит, это было все, что осталось после вчерашних его похождений от пятидесяти рублей, занятых у Каретникова. Как он будет их возвращать, эти полсотни, Ломтев пока не думал. «Судьба распорядится», — промелькнуло в его голове. Что-то грозное и неотвратимое надвигалось на него, что-то должно было произойти в его жизни, дальше так невозможно. «Ладно, — сказал он сам себе. — Будь что будет. Пивные, пожалуй, уже открылись».

…Поздно вечером Ломтев, измученный бесцельным хождением по городу, сидением в прокуренных барах за стаканом пива, топтанием на заплеванных пятачках возле пивных ларьков, изможденный самоистязанием и пустыми надеждами на нечто, что должно было разом решить его судьбу, в неуверенности остановился возле телефонной будки.

Надо было набраться смелости. Так или иначе, но он вернулся к тому, от чего бежал сегодня утром. Он устал, пора было кончать, у него не хватало больше сил играть в эти игры. Одного он хотел теперь — и з б а в л е н и я.

Лихорадочное нетерпение вдруг овладело им. Он вытащил из кармана и разгладил листок с записанным номером телефона. Цифры были аккуратно выведены рукой Светланы. От умиления и чувства своей вины перед этой женщиной он едва не заплакал. Вообще он что-то стал легок на слезы в последнее время. Нервы.

Он вошел в будку и принялся набирать номер. Как утопающий он хватался за эту соломинку, за эту последнюю надежду на возможность чуда. Он плохо представлял себе, что станет делать, если телефон не ответит. Пальцы его не слушались, диск несколько раз срывался. Наконец, раздались гудки, мужской голос сказал:

— Слушаю.

Еще не поздно было повесить трубку. Ломтев сглотнул и произнес, запинаясь:

— Это квартира Устинова Евгения Андреевича? — Никогда не имел он привычки спрашивать так — как спрашивают обычно в провинции, в малых городках, а тут вдруг вырвался у него этот дурацкий вопрос, словно и правда ощутил он себя робким провинциалом.

— Да. Устинов слушает.

Голос был суховатый, сдержанный. Несвязно, торопливо, сумбурно Ломтев объяснил, кто он и чего хочет.

— Это срочно? — спросили по ту сторону трубки.

— Да, — сказал Ломтев. — Да.

— А где вы находитесь? Где вы остановились?

— Я? — переспросил Ломтев. — Я — нигде. Я, собственно…

Только теперь он сообразил, как нелепо и странно должен выглядеть подобный звонок в столь поздний час совершенно незнакомому человеку. Раньше в пьяном, эгоистическом, болезненном самоупоении он как-то даже и не подумал об этом. В трубке некоторое время длилась пауза. Там, на другом конце провода, вероятно, колебались. Или подбирали вежливые слова для отказа. Ломтев ждал. Сердце его падало и возносилось вновь. Потом все тот же голос с той же суховатой сдержанностью сказал:

— Хорошо. Приезжайте.

В то самое утро, когда Ломтев в мрачном расположении духа ступил на ленинградский перрон, Игорь Сергеевич Щетинин, заместитель секретаря парткома по идеологической работе научно-производственного объединения «Светоч Октября», встречал болгарскую делегацию. И именно его жизнерадостные приветственные возгласы донеслись тогда до ушей Ломтева, отозвавшись в душе того глухим, завистливым раздражением.

Само собой разумеется, что Ломтев ничем не привлек внимания Игоря Сергеевича, остался незамеченным, а следовательно и не существующим для него. Щетинин в те минуты был полностью поглощен выпавшим на его долю ответственным поручением. Далеко не впервые конечно же выполнял он подобное задание, но всякий раз, готовясь встречать зарубежных гостей, Игорь Сергеевич проникался сознанием особой — г о с у д а р с т в е н н о й — ответственности. Он умел быть размашистым, умел демонстрировать широкую русскую натуру, прославленное русское гостеприимство: мог дружески, с грубоватой, истинно медвежьей — р у с с к о й — непосредственностью похлопывать гостя по плечу, умел со вкусом троекратно расцеловаться, имел в запасе несколько беспроигрышных баек о русской водке — одним словом, играл ту роль, которая нравилась и которую от него ждали. Но в то же время никогда, даже в часы самых шумных застолий, не забывал он п р о в о д и т ь п о л и т и ч е с к у ю л и н и ю. Тосты тостами, поцелуи поцелуями, а упускать из виду, что любой прием зарубежных гостей — это прежде всего акция п о л и т и ч е с к а я, никак нельзя. Такова была его главная заповедь. Никакие даже самые щедрые возлияния не могли заглушить в нем это чувство. Наоборот, чем больше была принятая доза спиртного, тем сильнее возрастало в его душе сознание политической значительности происходящего и его личной ответственности за международные контакты, тем энергичнее становилась его распорядительность за банкетным столом, тем весомее звучал его голос, тем зорче следил он за обслуживающим персоналом и тем чаще отдавал различные распоряжения и указания…