Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— Хотите, — говорил он в другой раз, — на двух бытовых, элементарных примерах я продемонстрирую вам, как программируется сознание ребенка еще в самом раннем возрасте. Вам, наверно, не раз приходилось видеть, как в троллейбусе или в трамвае бабушка, садясь в вагон, говорит внуку: беги, займи место бабушке. И внук бежит, опережая других, едва ли не отталкивая взрослых, и бросается на сиденье. Он счастлив: он з а х в а т и л место. Я нарочно подчеркиваю это слово: захватил. Вот и разберемся теперь: вроде бы доброе дело он сделал, вроде бы проявил заботу о старости — но какой ценой? Какие семена посеяны отныне в его сознании? Или вот еще один пример из той же, в сущности, сферы. Мать с сынишкой переходят улицу. Мальчонка упирается, он видит: горит красный свет. Но мать торопится, ей некогда, к тому же милиционера поблизости не видно, и она бежит вместе с мальчишкой через улицу. Разумеется, для взрослого человека подобный эпизод пустяк, а для ребенка? Закон, запрет, правило не так уж обязательны, их можно нарушить, если никто не видит, — вот что отныне заложено в его сознание. Вот откуда, вот из какого зернышка, невзначай брошенного рукой матери, возможно, произрастут потом куда более горькие побеги. Так в нашем детстве определяется, п р о г р а м м и р у е т с я наше будущее поведение, наши будущие поступки. Следовательно, помочь человеку осознать это, разрушить ложные установки, очистить от них сознание — это и значит сделать его истинным хозяином своих поступков. Только тогда он перестанет быть рабом общепринятых предрассудков и превратится в подлинно свободного человека, с о з н а т е л ь н о решающего, как ему поступать…

Подобные разговоры, которые они вели за чашкой чая, заваренного, разумеется, самим Устиновым по собственному рецепту, затягивались порой надолго и все больше увлекали ее. Постепенно Устинов подчинял ее себе, она понимала это и не противилась. Как-то одна из Вериных подруг заметила, что характер Устинова — это характер деспотический, что он подавляет окружающих. Может быть, отчасти это действительно было так, но только отчасти. Что ж, Вера готова была служить ему, готова была быть его помощницей, его нянькой и заступницей, его союзницей и сестрой — так она говорила сама себе.

Через полгода после первой встречи они поженились.

— Что-то я собирался сделать, ты меня отвлекла, — сказал Устинов. — Ах да, позвонить Веретенникову.

Он набрал номер. Долгие гудки потянулись один за другим. Там, в комнате Веретенникова, никто не подходил к телефону.

«Возможно, он придет сегодня в клуб», — подумал Устинов. Редко, но забегает туда Веретенников. Как-то Веретенников сказал Устинову: «Считайте, что вы — Пигмалион, а я — ваша Галатея. Вы заново изваяли меня и вдохнули в меня жизнь». Шутки шутками, а в этих словах была доля правды. Тогда, в тот первый визит к Устинову, мать Веретенникова рассказывала, что накануне застала своего сына в ванной с бритвой в руках. Перед этим он пил больше недели. Собирался ли он действительно взрезать себе вены или только устраивал своего рода репетицию, примеривался, как это может выглядеть, — трудно сказать. Он и сам, кажется, не мог бы тогда точно ответить на этот вопрос. В общем, Пигмалион, не Пигмалион, но сил он вложил в Веретенникова, пожалуй, больше, чем в кого-либо другого. И оттого, наверно, теперь беспокойство за этого нескладного человека соединялось в душе Устинова с привязанностью к нему.

И вечером на заседание клуба поборников трезвости шел он с надеждой все-таки увидеть сегодня там Веретенникова. По своему обыкновению шел Устинов пешком, сначала по набережной Мойки, тихой и безлюдной в этот вечерний час, потом по нешироким старым петербургским улицам, бедноватым и запущенным, но отчего-то трогающим душу именно этой своей запущенностью. Потом неспешно пересекал сквер и выходил наконец к Дому культуры, под крышей которого и обосновался их клуб — клуб поборников трезвости.

В этот раз, едва ступив на дорожку сквера, Устинов услышал, как его окликнули:

— Евгений Андреевич!

В аллее, чуть поодаль, небольшой кучкой толпились его подопечные. Он увидел и Матвееву, накрашенную, нарумяненную, кокетливо повязанную платочком, и Кабанова, пожилого, молчаливого слесаря со шрамом на лице — меткой, оставленной на память прежней его пьяной жизнью, и супругов Корабельниковых, приходивших на заседания клуба неизменно вдвоем, и некогда известного спортсмена, а ныне оператора газовой котельной Семушкина, и громоздкого, неуклюжего Пьянцова, чья фамилия, разумеется, служила источником разного рода шуток; и миниатюрная Водолеева, и Львов, и Ерохин — все были здесь, все потянулись сразу навстречу Устинову, словно стайка обиженных ребят-детсадовцев.

— Евгений Андреевич, а нас не пускают!

— Как так?

— А очень просто. Вахтерша говорит: не приказано. И ключ не дает.

— Это еще почему! — сразу взорвался Устинов.

Последнее время он часто стал взрываться, всякий пустяк мог вывести его из себя. Если не оказывалось в такой момент рядом с ним Веры, он, наталкиваясь на мелкие, словно бы нарочно чинимые ему препятствия, легко приходил в ярость, кровь бросалась ему в голову — он готов был идти напролом.

— Да не переживайте вы так, Евгений Андреевич! — участливо сказала Матвеева. — Себя пожалейте.

Но Устинов, резко взмахивая увечной своей рукой, уже шел к подъезду Дома культуры. Вахтерша лишь могла повторить то, что говорила прежде:

— Директор приказал: ключа не давать. До выяснения, говорит, особых обстоятельств.

— Каких это еще обстоятельств?!

— Да что вы на меня кричите, Евгений Андреевич? Я разве знаю каких. Я человек маленький, мне приказано — я и делаю.

— Да-да, извините, — несколько остывая, сказал Устинов, — действительно неловко вышло. Что это я раскричался…

Однако отступать, когда он чувствовал свою правоту, было не в характере Устинова. Он попросил вахтершу дать ему домашний телефон директора.

— Ой, не знаю, можно ли, — засомневалась та. — Не станет ли Семен Захарович серчать на меня? Чего, скажет, на отдыхе меня беспокоят?..

— Не станет, не станет, — сказал Устинов.

Директор, Семен Захарович Пятница, казалось, не удивился его звонку. Он терпеливо выслушал Устинова, потом вздохнул и почмокал сочувственно:

— Ничего не могу поделать, Евгений Андреевич. Указание свыше.

— Да откуда же свыше?! От бога, что ли? — раздраженно спросил Устинов.

— Ну, дорогой Евгений Андреевич, по-моему, между нами и богом есть еще вполне достаточно инстанций…

— Но, Семен Захарович, поймите, люди же собрались…

— Ну что же делать… Разойдутся.

— Вот именно: сегодня разойдутся, завтра разойдутся, а там их и вовсе уже не соберешь. Неужели вы этого не понимаете?