Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Уже после окончания сеанса Устинов сказал Ломтеву: «А завтра вы должны будете сами написать историю своей болезни. Чем подробнее, тем лучше. От самых истоков и до дня сегодняшнего. И потом вы обязательно станете вести дневник и присылать его мне. Это очень важно».

И теперь Ломтев думал: «С чего же завтра начать? Как определить истоки и первопричины того, что случилось со мной? Как?»

«…Я родился и рос в семье, где не было пьющих…» — так и начну, пожалуй. Я родился и рос… я родился и рос…» — повторял он мысленно, уже засыпая.

«Я родился и рос в семье, где не было пьющих, — писал он на следующий день, сидя за письменным столом в кабинете Устинова. — Ни отец мой, ни тем более мать не обладали пристрастием к алкоголю. Правда, потом, уже подрастая, я краем уха слышал что-то вроде семейной легенды о каком-то дальнем родственнике по отцовской линии — двоюродном деде, что ли, который чего-то не поделил с братьями, подался в поисках счастья в Сибирь и умер там от белой горячки. Был он, кажется, фельдшером. Но все это происходило, можно сказать, в ином измерении и меня никак не касалось. В доме же нашем я никогда не видел пьяных. Это не значит, конечно, что в семье нашей соблюдался абсолютный сухой закон. Нет, по праздникам, когда приходили гости, на столе непременно появлялись графинчики с водкой, настоянной на апельсиновых корочках. Почему-то эти корочки, плавающие на дне бутылки или графинчика, всегда особенно волновали мое воображение. Не здесь ли, кстати, та первая песчинка, которая потом обернется для меня грозным обвалом?.. Не здесь ли?.. Во всяком случае, я отчетливо помню такую картину: я, мальчонка, пытаюсь извлечь из пустой уже водочной бутылки эти апельсиновые корочки, я пробую их на вкус — они пахнут водкой и апельсином, горчат и обжигают язык… Разумеется, родители о подобных моих занятиях ничего не знали. Как и каждый ребенок, я очень любил праздники, любил наблюдать предпраздничные хлопоты взрослых, всю эту процедуру приготовления пирогов, салатов, пельменей, крема, хрустящего хвороста, клюквенного морса — короче говоря, праздничную домашнюю атмосферу, но, видно, уже тогда в детском моем сознании праздник, во всяком случае в з р о с л ы й праздник, то есть лучший день в году, не мыслился без этого графинчика с апельсиновыми корочками на дне… Мы жили в одной большой комнате, и, естественно, все семейные торжества тогда проходили на моих глазах, я был непременным свидетелем праздничных застолий. Хочу ли я, говоря об этом, переложить часть вины за то, что произошло со мной впоследствии, на моих родителей? Нет, ни в коем случае. Они жили той же жизнью, что и все. Было бы странно предъявлять им за это счет. Если и есть их вина, то лишь в том…»

Ломтев вдруг застрял на середине этой фразы. Потом подумал и вычеркнул ее вовсе.

«…Детство мое, таким образом, было вполне благополучным. Более того: матери моей были свойственны представления о жизни, о людях весьма возвышенные, почти идеалистические. В то же время, теперь я понимаю, она была максималисткой, и эти свои взгляды и убеждения вольно или невольно прививала и мне. Рано или поздно мне предстояло обнаружить несоответствие между многими моими представлениями о жизни и самой жизнью. Это и была, пожалуй, та первая трещина, которая позже пошла разрастаться и которую я пытался залить вином. В школе я был отличником, активистом, блистал, можно сказать, на разного рода олимпиадах, и в институте поначалу дела у меня складывались совсем неплохо, пока…»

Ломтев опять остановился. «Да нужно ли все это?» — подумал он. Может быть, лучше так: «Выпивать начал примерно в 21—22 года. Сначала пил в компаниях с друзьями, на вечеринках в складчину, потом, втянувшись, стал пить и один. Если первое время мне и в голову никогда не приходило выпить с утра, то теперь все чаще и чаще тянуло опохмелиться. Дома начались неприятности…»

Что ж, все, конечно, верно, все так и было, да только многого ведь тогда не понять и не объяснить. Ломтев вздохнул и вернулся к прерванному тексту. Было слышно, как Устинов разговаривает с кем-то по телефону, о чем-то спорит, доказывает что-то, постепенно накаляясь. Вчера он показался Ломтеву таким уравновешенно-сдержанным, таким спокойным, неспособным повысить голос, а выходит, впечатление это было обманчиво.

«…Да, в институте поначалу дела у меня складывались совсем неплохо, я был старательным, исполнительным студентом, я был полон мечтаний и прекраснодушных порывов, и вот они-то, эти порывы, к которым, надо сказать, я сам до поры до времени относился очень серьезно, и стали все чаще давать осечку. Причем для меня весьма болезненную. Приведу лишь один пример.

Я не числился в активистах, я никогда не обладал организаторскими способностями, не тянулся к общественным постам, я предпочитал побольше времени проводить в читальном зале, но все-таки я уже был на виду у факультетского начальства. И когда однажды в городе началась очередная предвыборная кампания, я оказался в составе участковой избирательной комиссии. Замечу в скобках, что за работу в комиссии впоследствии я получил благодарность, — и моя тогдашняя обязательность, и исполнительность, и аккуратность были тут как нельзя кстати. Но дело не в этом.

В день выборов на мою долю выпало вместе с еще двумя членами нашей комиссии ходить с урной по квартирам — к тем избирателям, кто был болен. Что за картина открылась передо мной в тот день! Чего я только не перевидал! Казалось, все болезни, все несчастья, все беды, которые люди обычно стыдливо прячут от посторонних глаз, вдруг предстали передо мной. Наверное, я был слишком впечатлителен, к тому же впечатлительность моя подогревалась тогда ощущением контраста: после празднично оживленного избирательного участка, где играла музыка, куда приходили веселые, нарядные люди, мы вдруг попадали в тесную, темную, запущенную коммунальную квартиру, в углах которой, казалось, навсегда осели запахи щей и грязного белья; мы пробирались через общую кухню и наконец оказывались в какой-нибудь узкой комнатенке лицом к лицу с грузной, неопрятной старухой в засаленном капоте не капоте, платье не платье, нечесаной, безобразно распухшей от водянки… Или спускались в полуподвал и заставали там женщину, мучимую астмой. А то сидели в прилично обставленной, чистой комнате с вышитыми дорожками-салфетками на пианино, на трельяже и ждали, пока хозяева, о чем-то быстро и смущенно посовещавшись, не приводили к нам трясущегося, дергающегося старика — где уж они его прятали, бог знает… Нынче, казалось, люди уже и не живут так. Теперь, когда, случается, ругают при мне новые дома — мол, и потолки низкие, и кухни маленькие, и двери не те, и архитектура однообразная, — мне хочется сказать: прошли бы вы со мной тогда, в тот воскресный день, по узким темным лестницам, посмотрели бы… Я понимаю, конечно, мое тогдашнее впечатление было односторонним — в конце концов, мы обошли десять — пятнадцать квартир из сотен, мы приходили лишь туда, где побывали болезнь, несчастья, и все же…