Вера Щербакова - Февраль - кривые дороги

Над головой Насти, в красном углу, на низенькой полочке красовались три иконы. В середине самая большая в серебряной оправе, за стеклом.

— Евдокиюшкино приданое, родительское благословение! — хвастливо пояснял Константин Петрович.

Евдокия Никифоровна принялась убирать посуду. Хозяин дома, ловко свернув из старой пожелтевшей газеты, что хранилась на иконной полочке, «козью ножку», сел подымить у раскрытого окошка.

— Слышь-ка, Клавдея, — обратился он к дочери, затянувшись несколько раз, — ехал домой через вырубку у Волхлова, и, скажу тебе, вся она, как красным сукном, подернута...

— Земляника поспела! — ахнула Клава, взглянув на подругу. — Надо ехать, папка!

На следующий день чуть свет Константин Петрович запряг Листика в телегу, тайно опасаясь, как бы он не вздумал артачиться по своему обыкновению, но конь был послушен и бойко тронул со двора.

Ехали не спеша, Константин Петрович, высмотрев своими дальнозоркими глазами гриб на обочине дороги, останавливал Листика, слезал с передка телеги.

— Евдокиюшке на жарево! — приговаривал он, пристраивая очередную находку в тряпицу.

Клава дремала, укутавшись в старенькую шаль, а Настя бодрствовала. Зарождающийся на горизонте день робкими лучами солнца; первая, как бы пробная, неуверенно пущенная дятлом дробь, гулко разлетавшаяся по лесу; посеребренная обильной росой трава; кусты можжевельника, с которыми мама всегда парила бочки под соления, от чего потом в доме долго держался сладковатый запах хвои и чуть-чуть ладана, — все ложилось на сердце тихой радостью, запоминалось, и почему-то очень верилось, что настанет время, когда ей понадобятся все пережитые впечатления...

Незаметно становилось теплее, подсыхала под солнцем роса; сумрачный лес повеселел, огласился птичьими голосами. «Ндравный» Листик, никем не понукаемый, вдруг проявил собственную инициативу: прибавил шагу, сердито фыркал, потряхивая рыжевато-гривастой головой.

Взбодрилась Клава, сбросила с плеч шаль, уселась удобнее. Посматривая на свою подругу, Клава со свойственной ей решительностью приступила к давно задуманному разговору.

— Настенька, ты, наверно, не знаешь, до чего я горжусь твоей дружбой... Так вот теперь знай! Горжусь и не нарадуюсь, как мне повезло в ФЗУ. Прикинь-ка, ведь я могла и не попасть в одну группу с тобой и тем более в твою бригаду. Ан, попала! Слушай дальше: я серая деревенская девчонка, да что я, во всем училище не нахожу человека, равного тебе... Стой, не перебивай мысль. Твое влияние распространяется на меня, я учусь у тебя правильной речи, да всему учусь! — не вдаваясь в подробности, говорила Клава, так и не позволив Насте перебить себя. — Оно и понятно, — продолжала она, — ты много читала, сама пишешь. Сестра у тебя ударница, образованный человек. Зять закончил театральное училище. Мне такая семья и во сне не приснится!

— Вижу, вижу, — перебила ее Настя, — здорово ты навострилась с речами в «легкой кавалерии»...

Клава раскатисто рассмеялась. Это было правдой. Они подъезжали к станции, а вернее — полустанку Волхлово, с низкой деревянной платформой, зажатому со всех сторон дремучими лесами. В некотором отдалении от полустанка высилась будка, а еще подальше стоял дом среди огорода, где жил обходчик.

Тишина, теплынь. Подсолнухи на высоких ногах все как один жарят свои золотистые головы на солнце. Белая коза с бородкой клинышком, перестав щипать траву, проводила подводу лукавыми глазами. «Ага, пожаловали, голубчики!» — как бы говорили они.

Константин Петрович остановил Листика, девушки спрыгнули с телеги.

До вырубки, что полого разложилась за полустанком между березовыми делянками, было несколько минут ходу. Здесь, защищенная от ветра, открытая солнцу, хорошо росла лесная земляника. В полуопустевшей деревеньке в двадцать изб проживали почти одни пожилые люди, и лесные дары собирать было некому.

Настя всплеснула руками: низенькие кустики земляники были сплошь усеяны спелой ягодой.

— Это мне с тобой, Кланя, повезло, — заговорила она. — Ну где бы я увидела такую красотищу? Что же касается моей начитанности, так и тебе не запрещено: читай. Главное — душевный ты человек, Клавдюха, в родителей удалась, за то и нравишься мне. Довольна?

«Хорошо наша гостьюшка наставляет Клавдею уму-разуму, — услышав разговор подружек, подумал Константин Петрович. — С такой дружбу водить, что в богатстве жить!»

На обратном пути Листик, атакуемый слепнями, отбиваясь от них головой, хвостом, спешил во двор.

Сморенные жарой и усталостью, ягодницы дремали около привязанных корзинок. Константин Петрович, борясь с истомой, мурлыкал песню, соображая, уделит ли Евдокиюшка частицу собранных ягод ему на настойку.

А она стояла на крылечке, смотрела на подъезжающую подводу из-под руки. Ворота были предусмотрительно распахнуты настежь. Листик, не сбавляя хода, рванул в них.

Переменив платья на сарафаны, Клава с Настей побежали к речушке искупаться на своем излюбленном месте, прозванном Голубыми ямами. Там было поглубже, «по ручки», и можно было поплавать.

Клава купалась всласть: переворачивалась с боку на спину, ныряла, а вынырнув, отфыркивалась, совсем как Листик. А Настя барахталась у берега — с детства не научилась плавать, недобрым словом вспоминая свой безводный городок с двумя заросшими осокой прудами, сильно мелеющими к середине лета.

Отобедав, разбрелись по своим делам: Клава засела за ручную машинку подрубить бязевые простыни для родителей, привезенные им в подарок; Настя ушла в летнюю половину избы. Тут на столе, покрытом газетой, стояла чернильница с зелеными чернилами и лежали ее тетради и недописанное письмо к сестре.

Настя присела к столу. Завтра у них намечался пятикилометровый поход на почту: Клава будет отправлять письмо брату в армию, ну, и, конечно, послание Филиппу! Он смотрел сейчас на Настю со стены. Подаренная им карточка с надписью «Дорогой Клавочке и ее глубокоуважаемым родителям» произвела благоприятное впечатление на отца с матерью. Вооружившись очками, оба долго рассматривали ее.

— Парень, как видно, не хват, но стоющий! — произнес в заключение Константин Петрович.

Настя тогда поразилась — до чего правильную характеристику дал Филиппу Клейстерову заглазно Клавин отец, проникаясь к нему за то еще большим уважением.

Настя придвинула к себе незаконченное письмо, перечитала его:

«Дорогая Мария!

В деревне прелесть, а главное, все ново для меня. Представляешь, например, иду умываться на черное крыльцо во двор, где висит глиняный горшок с носиком, а там корова меланхолично пережевывает жвачку, уставившись на меня своими непередаваемо красивыми глазами. Эта Буренка на днях испугала и насмешила меня! Села я вот, как сейчас, за стол с карандашом в руках и вдруг ужас — дрожит и колышется вся избушка! Выглянула в оконце, а там наша кормилица чешет холку об угол.