Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

О Москве я думаю со страхом и отвращением. Я разлюбил Москву. Я останусь здесь не меньше, чем до половины февраля, — в Москве мне делать нечего, если не считать делами всякую нудную и утомительную возню с ме «лочами. Поэтому Вы успеете прислать мне «Черное море» и еще несколько писем. Я не уеду отсюда, пока не окончу книгу.

Сначала о делах. Не изменилось ли решение переиздавать «Черное море» после совещания и после статьи Лежнева в «Правде». Статья неправильна. Каждый автор не только может, но должен бороться за наибольшее распространение своей книги, если он настоящий писатель, а не занимается «вышиванием гладью». Дело издательств и тех, кто ими руководит, сделать отбор и не выпускать халтуру. Крыть надо издательства, а не авторов. Авторы здесь пи при чем. Если Л. — рвач, то это не значит, что надо подымать травлю против писателей вообще. И то, что Грину не дали 200 рублей, что бы ни было, останется преступлением. Беда в том, что литература запружена халтурщиками и карьеристами, но при чем здесь хорошие книги и писатели (Бабель, Иванов и др.). Вопрос о переиздании — не материальный. Писатели и без переизданий не умрут, и отсутствие переизданий вовсе не будет стимулом для работы. Дело в том, что нельзя ошибки руководства литературой перекладывать на чужие плечи и пускать гончих по неверному следу.

Для меня этот вопрос — чисто академический, т. к. меня переиздают без всякого нажима с моей стороны.

Судя по газетам, совещание было вялым и скучным, и никто, кажется, не сказал настоящих слов. Я хотел послать небольшую речь, даже начал ее писать, но вышло очень резко, — Цыпин вряд ли решился бы ее огласить. Поэтому речь я не посылал.

С Вашими замечаниями о «Лонсевиле» («бонапартизм») я согласен. Эту фразу можно вычеркнуть. Что касается Петра — то согласиться с этим я могу, лишь «подчиняясь силе», т. к. по существу требования историка нелепы. Неужели у 150 миллионов обязан быть один и тот же взгляд на Петра, и с каких это пор надо скрывать от всех, что Петр болел сифилисом. Как будто от этого меняется его значение. Неужели надо делать из Петра стопроцентного и сусального героя, когда и без этого ясна вся его значительность. Но, в общем, вычеркивайте, — мне хочется спасти книгу в целом, и из-за этого спорить я не буду.

Я решил писать (и уже пишу) не «Черное море». Писать трудно, — все время ощущаешь давление общепризнанных мнений, и это раздражает и лишает чувства внутренней свободы. Вообще, как видите, я настроен плохо, — все еще не удалось выветрить из себя Москву.

Здесь чудесно, — солнце, влажная теплота, море и тишина. Было бы лучше всего, если бы Вы бросили московскую муру, приехали бы сюда и здесь писали бы свой «дневник». Подумайте. Из писателей здесь почти никого нет, — несколько татар, Ермилов, Чулков, очеркисты из «Наших достижений».

Я очень тороплюсь отправить это письмо сегодня и потому кончаю. О здешней жизни напишу отдельно. Валерия Владимировна часто вспоминает Вас и шлет Вам привет. Привет жене. Очень бы хотелось именно сейчас с Вами увидеться, Генрих.

Привет друзьям. Скажите Тусе, что Левитан готов.

Целую Вас — К. Паустовский.

7 января 1937 г. Ялта

Рувец, почему Вы молчите? Я получаю письма от всех — от Генриха, Роскина, Гехта, — кроме Вас. Это плохо.

Мы останемся здесь на февраль. Москва, по всем признакам, омерзительна.

17-го утром Валерия Владимировна приедет на несколько дней в Москву, потом вернется. Приезжайте с ней сюда, бросьте киснуть.

Я счастливо избежал никому не нужного детского совещания и рад этому. Сердится ли Цыпин?

Напишите. На днях мы были в обсерватории, на склонах Ай-Петри. Я завидовал астрономам, — вот где чудесно работать.

Дни стоят мягкие, влажные и теплые. На море — штиль. Скоро расцветут фиалки.

Привет бабушке, Валентине Сергеевне от Валерии Владимировны и мепя.

Привет всем «конотопцам».

Целую К. Паустовский.

P. S. Послали ли Вы Матрене шесть рублей?

15 января 1937 г.

Дорогой товарищ Фадеев, очень жаль, что первое письмо к Вам мне приходится писать по несколько неприятному поводу.

С последних чисел ноября я живу в Ялтинском доме творчества Литфонда, работаю здесь над своей новой книгой — я пишу ее к двадцатой годовщине революции. Чтобы дописать книгу, мне нужно еще месяца полтора. Сейчас у меня работа сорвана. Сорвал ее Литфонд. Я просил у Литфонда продлить мне путевку до 1-го марта (моя кончается 23/1). Литфонд отказал мпе без всяких мотивировок, тогда как всем остальным товарищам, просившим об этом, путевки продлены, несмотря на то, что среди просивших есть не члены Союза писателей, не члены Литфонда, и, кроме того, есть люди, имеющие весьма сомнительное отношение к литературе. В доме свободные места есть. Действия Литфонда загадочны.

В Москве у меня комнаты нет (свою я оставил жене и сыну, когда разошелся с женой). Жить мне негде (до Лаврушинского), и потому отказ Литфонда ставит меня в нелепое положение.

Когда наконец литфондовские чиновники, не знающие литературы, очевидно равнодушные к ней и занимающиеся вредной уравниловкой, перестанут портить нам жизнь и срывать работу.

Если Вы сможете мне помочь — я буду очень благодарен.

Весной мы с Фраерманом собираемся на Дальний Восток. Рувим, кажется, говорил Вам об этом.

Всего хорошего. К. Паустовский.

17 января 1937 г. Ялта

Сегодня очень странный, почти сказочный день. С полудня пошел густой снег, совершенно отвесный и бесшумный, но, несмотря па снег, очень тепло. Воздух стал какой-то необыкновенный, — пахнет морем и снегом. Вся Ялта побелела, наш парк стал очень пушистым, мальчишки играют в снежки. Перевалы на Севастополь и Симферополь закрыты, — в два часа дня прекратилось движение, — там столько снега, что машины не могут идти. Поэтому в Ялте — тишина, не слышпо ни одного автомобиля, и только колокол на маяке звонит через каждые пять секунд, так как из-за густого снега в море ничего не видно, — с набережной совершенно не видно маяка. Звон очень напоминает рождественский звон в церквах, и вообще вся обстановка напоминает старое, забытое рождество. Мы с Атаровым ходили в город. Громадные волны (опять мертвая зыбь) появляются из густого снега очень неожиданно, почти в нескольких шагах.

К обеду приехал астроном Белявский, и меня выбрали представителем для того, чтобы с ним возиться. Белявский — очень красивый старик, с серебряной головой (ты его видела в шляпе), в тонком английском костюме. После чая устроили беседу. Он рассказывал множество интересных вещей. Чулков добивался от него (конечно, в затушеванном виде): есть ли бог? Нехода спрашивал, как луна влияет на человека, и рассказал о своей бабушке-лу-натичке, она сорвалась с церковной колокольни и разбилась. Но остальные задавали много очень интересных вопросов. Белявский сказал, что он очень счастлив от того, что побывал в среде писателей, и что между писателями и астрономами, пожалуй, больше всего общих черт(?1), но писатели только живее и веселее. Я спросил его о некоторых вещах, связанных с «Гончими Псами», и оказалось, что я не ошибся, все очень точно, — и дрожание звезд в зеркале от ветра и пушечных выстрелов, и даже обостренный слух у астрономов (помнишь — Мэро). Об этом Белявский сказал мне сам, без всякого вопроса с моей стороны. Говорили о Мише. Он о нем слышал и сказал, что в 38–40 лет «еще не поздно заниматься астрономией». Между прочим, он открыл 50 малых планет и одну из них назвал именем своей черной кошки, он ее очень любит, и она с ним просиживает ночи в обсерватории около телескопа.