Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Работать трудно. Если мне не удастся передвинуться на фронт со своим пунктом — я, может быть, уйду отсюда раньше 15 декабря. Едва ли я выдержу даже до 15-го. Здесь люди показывают свое настоящее лицо — и мне так гадко на душе, так физически противно их общество, что удерживает меня лишь одно, — мысль, что надо все пройти, все выдержать для того, чтобы создать себя…

Я часто думаю — неужели ко мне пришла та исключительная, небывалая любовь, о которой едва-едва мечтали поэты всех времен. Неужели это правда, девочка?

Должно быть, правда, — когда я думаю о жизни, о себе, о смерти, об искусстве и творчестве, о море — все мне кажется тусклым. Моя любовь сильнее. Значит, правда.

Твой Константин.

16 ноября 1915 г.

Сейчас глухая зимняя ночь. Я потерял чувство времени, мои часы показывают половину восьмого — значит, часа два-три ночи. Я только что проснулся после короткого странного сна. Я позабыл, что мне снилось. Когда я напрягаю память, мне смутно видится широкая знойная улица, ночь, прозрачная бесконечность огней, шелест листьев каштана, по сонной улице, где разлита чуткая тишина, какая-то особая тишина звезд, гулко звучат мои шаги, и я знаю, что где-то здесь близко, близко дышит море. Весна прильнула к морю. И в шелесте листьев, в теплых ветрах, в шуме ночного моря, во всем я чувствую твою близость, я вижу твои глаза. Неуловимый сон, что-то, что было и чего не было. Может быть, образы Одессы.

По ночам я читаю Рабиндраната Тагора. Знаешь, как хорошо. Все, о чем он говорит, так гармонирует с моими порывами и настроениями. Я создаю себя. Неудержимый творческий порыв к высшему утонченью, одухотворенности, порыв увидеть свою душу изменчивой и прекрасной, тот порыв, который ты разбудила во мне, — он так силен, что порою мучит меня. И медленно, тихо загорается во мне, рождается та воля к жизни, которую я, быть может, на время потерял и думал, что ее у меня нет. Какой я глупый.

Теперь я знаю. Из корней и завязей горькой и дикой земли поднялся цветок утонченный, волнующий, слепи-тельный. Это был человек.

И если он зол, грязен и скучен — во мне подымается гнев, но это не убивает моих сил.

У меня теперь так много дум. Мне кажется, что в покое снегов, в озерах заката, в игре солнца, в шуме мглистых величавых морей, в вечерах и багряном диске луны, в звоне ветра, в девичьих глазах, в любви и страсти, в красоте линий, в душе чистого человека, в его тоске и творчестве, в грезах и безумствах живет истина, наш Бог, Единая Воля, Фетовское Солнце Мира. Как-то сразу она открылась мне. Должна быть гармония между душой человека и душой всего Мира, ведь душа человека — высший утонченнейший элемент мировой души, заключающая в себе, как капля фонтана — всю сущность воды, весь мир красоты и света.

Может быть, все это покажется тебе немного сухим, но это выписки из маленькой кожаной записной книжки. И все это правда. И вот дальше:

«Страшная сила в гармонии. Чувствовать ее во всем, как дыхание летнего ветра, быть окруженным, пропитанным этим сознанием, как окружающим нас воздухом, жить ею, знать ее во всем.

Теперь каждое слово, каждый образ для меня как-то особенно глубоки. Простые строки — «Я люблю тебя, как море любит солнечный восход». Несказанно-красивый образ, ведь правда — это не выдумка поэтов, это глубокая правда, что море любит солнце. Наитие, интуиция поэта так глубоки, что жутко и радостно заглянуть в глубины, которые он открывает. Одна из сверкающих граней жизни — море, море, влюбленное в восход солнца, в светотканые зори. Парча красок, ветры, свежесть, туманы, любовь к Хати-дже». Вот отрывки, заметки. Все это лихорадочно и несвязно. Все во мне бродит. Но у меня нет слов передать тебе, как все это сильно, ярко, как это волнует меня.

17. Вечер

Вокруг меня исключительно скверные люди. Мое презрение к ним доходит часто до физического отвращения. Живу я теперь в крестьянской избе, один, у меня чисто, пахнет смолой, кричат сверчки и постоянно топится печка. Изредка захожу к уполномоченному, в наш штаб. Маленький, но характерный случай. Сегодня утром уполномоченный прислал мне подряд три записки,^ требует объяснений, почему мой солдат Артеменко опоздал на работы в чайную на 1 час 40 минут. Я ответил, что мои солдаты предназначены исключительно для обслуживания моего пункта, работать в чайной и бане они не обязаны, для этого есть свои люди. Если я даю людей, то это лишь товарищеская услуга, поэтому требовать у меня солдат из слабосильной команды, людей больных, которым я стараюсь давать минимальное количество работы, для посторонних работ никто не вправе. Давать какие бы то ни было объяснения относительно опоздания Артеменко на работу я считаю лишним. Уполномоченный возмутился и уехал в [нрзб.], повез мою записку Дьяконову. Вообще он глуп, и говорить о нем скучно.

Сегодня днем ездил в Мир. Поля все в белом. В Мире, очень похожем на Хенцины, остановился в грязной еврейской гостинице. Пили чай. Около нас терлись и мяукали голодные кошки. Звеня шпорами, ходили офицеры. Солнце пробилось сквозь замерзшие стекла, и обои загорелись красными и зелеными бликами. Тяжело и глухо где-то била артиллерия, и недалеко звонили в церкви. И мне стало немножко жаль, что нет тебя.

Ехали обратно вечером. Широко горела Большая Медведица. С полей острый, морозный ветер, и если бы не твой свитер, — я бы пропал.

Уеду отсюда числа 10–12 декабря, если меня раньше не выставят за независимое поведение и дерзость.

Константин.

Лучше всего писать так. Посад Горно- Городея, Минск, губ. Союз Городов, мне. Но надо посылать с маркой. От тебя писем еще не было. Жду.

26 ноября 1915 е.

Последние дни я был все время в разъездах. Только что приехал из Несвижа, сегодня ночью уезжаю в Столбцы. Так больно, что я не мог эти дни писать тебе. В Не-свиже была пестрая шумная ярмарка у костела, моросил дождь, и сквозь запотевшие окна кавярни виднелись фигуры понурых, промокших солдат. Чадила керосиновая лампа. Когда я уезжал, была дикая дождливая ночь, я не видел даже головы своего коня. Дорога оледенела, и мой конь сорвался по льду в ров. Я упал. Первое время было очень скверно, трудно было снова сесть на седло, кружилась голова. Теперь уже все прошло, Видишь, я не скрываю от тебя даже таких пустяков. Приехал я поздно вечером, едва ходил. Меня уложили — на следующий день нахлынули к нам (я живу с доктором) сестры и братья с Земского Союза, из Северпомощи. Много теплых слов, заботы и внимания. Совсем не то, что было раньше. Но как я был рад, когда все уходили, я оставался один со своими думами о тебе, моя далекая родная сестренка. Я читал Тагора, много писал, много грезил. И я сильно окреп.

Дни волнуют меня, потому что в них цветет какая-то высшая радость, словно я пришел из другого мира, так все ново — и молчание белых полей, и лица, и встречи, и тонкие думы.