Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Сенька смотрел, как на высоком копре горит алая звезда, как на террикон — Ключевскую сопку — ползет вагонетка с породой. Переворачивается, выливает свою ношу и катится вниз… в обрыв?!

Мать тронула дрожащего Сеньку:

— Как же картошка? Колясочка?

Сенька, заплакав, убежал в избу.

Через неделю, скучную, пустейшую, к дому подъехала «скорая помощь». Сенька готовил уроки. Бросил все, вымахнул прямо в окно:

— Папку привезли! Мама!

Барин, встав на задние лапы, чтобы видеть, как и что там делается за оградой, пританцовывал и весело повизгивал.

— Мальчик, — вышла из машины белоснежная, как Снегурочка, молодая докторша, — здесь дом Копытовых?

— Да я же Копытов! И дом наш. Вы папку привезли? — говоря, Сенька заглядывал в машину: да, там отец! Только не встает. Что он не встает? Застучал: — Папка, подымайся, пошли! Ты же приехал. Это я, Сеня…

Не дожидаясь ответа, припустил обратно в избу: что-то мать замешкалась.

— Папку привезли! — крикнул он, вбежав в сени и остановившись в дверях. Мать потерянно металась возле окна, глядевшего на улицу, хлопала в ладоши и вздыхала, приговаривая:

— Ба-ах, да куда ж я его положу? Да куда-ж я его, безноганького-о-о, для жизни, для ласки безнадежненького-о-о, приладную? Мука ты моя, ах и страданьюшка-а-а…

И челноком: от окна — в спаленку, из спаленки — к окну. Шасть, шасть! Да голосом, как всегда трагически-нежным, наивно-безысходным:

— Местечка-то не-е-етучки-и-и…

Спаленку занимала кровать. У Евланьюшки она была убрана по-старому. Кровать-барыня. Пышная, разряженная. Гобеленовое покрывало и подзор с затейливой кружевной поднизью. Подушки в изголовье, подушки в изножье. На их околах, пухлых, словно налитых соком, полыхали алые маки, вышитые крестом. Казалось, Евланьюшка убрала кровать еще в девичестве. Но так никто не пришел, не помял, не сорвал жаркие цветы. И томилось все в ожидании….

Жалко было рушить постель. Больной — ведь он и есть больной: разве убережешь? То подмочит, то замажет. Беда-бедовица… И самой… Где же самой-то спать-почивать?

В горнице диван. Но он маломерок, не по Алешенькиному росту. Опять же, на диване Сенюшка. Не сгонишь: не свое дите — осудят люди.

— Ба-ах, башеньки! Да что ж я стану делати-и?

Сына она не замечала.

Машина посигналила, вызывая хозяйку. Через минуту-другую опять, но уже натужно, вроде как с раздражением. Эти сигналы еще пуще потревожили Евланьюшку. Лопнут там, если помешкают! Она совсем растерялась. Впору хоть садись и реви. И дом большой, но вот реши: куда положить Алешеньку?

Докторша, видя грозного Барина, не рискнула пройти в избу. Но и ждать, видно, не могла. Подошла к распахнутому окну и, увидев убранство, ахающую Евланьюшку, осерчала:

— Красавчика Аполлона ждете? Мужу и жить-то… день-два, а вы… Он всех на ноги поднял: попрощаться бы с домом да моей Евланьюшкой, а вы… Положите вот в ограде. Тут и ржавая коечка есть.

Глаза Евланьюшки вспыхнули зло: «Какая-то слюнявка совестит!»

Когда отца внесли наконец в дом, он улыбнулся измученной, но по-ребячьи радостной улыбкой. Своя хатка — радостная матка! Евланьюшка, увидев его, одноногого, с гипсом на шее, на руке, покусывая губы, упорно крепилась, чтобы сдержать слезы. «Беда ты моя стоглазая. Не ослепнешь ты, не забудешься, не отстанешь от меня, не заблудишься. И вот пришел мне банкрут полны-ы-ый…»

Сенька — беспокойный воробей-чирикалка — запорхал возле отца. То гладил его белый панцирь на руке, то дотрагивался до «испанского воротничка» на шее. И спрашивал: «Больно? Очень больно?» А потом вдруг приуныл. В жалостливых глазах забисерились слезы:

— Я, папа, проворонил… с тормозом-то! Потому и…

Отца поразили не столько его слова, сколько тон — по-взрослому скорбный, убивающий себя. Глубоко, знать, вина запала. Экая кнопка! Отец даже приподнялся, оперевшись на здоровый локоть. Сколько было силы, всю собрал, чтоб ободрить, снять этот гнет.

— Н-ну, парень! Слабость — это для баб. А мы с тобой…

Мать, уложив отца, взялась зачем-то за фикус: на больших упругих листьях скопилась пыль. Подставив под лист руку, другой машинально возила тряпкой. И видела ли эти листья — не скажешь. Глаза были пусты и отрешены от всего. Даже о тайне спросила и тотчас забыла, не настояла на ответе.

— Ты даже не подойдешь ко мне. Дался тебе этот фикус, — с обидой сказал отец. — Посиди хоть рядышком…

— Ах, Алешенька! Милый мой соколик! Да не сегодня, так завтра начнет собираться народ, осудят Евланьюшку: сидит дома, а пыли… И кума Нюрка… В сорок-то лет рожать собралась. Нищету плодят. И некому помочь твоей Евланьюшке…

У отца глаза начали расширяться. Сеньке стало страшно. Он закричал, обняв его:

— Не умирай, папочка! Мне будет плохо!

Мать тоже перепугалась. Бросилась к Алешеньке. Он, скорее не видя, а чувствуя ее возле себя, слабой, трясущейся рукой постучал по кромке табуретки и с презреньем прошептал:

— Уйди.

Евланьюшка, разобидевшись, ушла на кухню. За что-то надрала кошку. Что-то разбила. Потом с шумом плюхнулась на стул и заголосила:

— За что же меня, горемычную, карает боженька-а-а? Ведь не видела я света белова-а-а…

У отца кончился приступ. Но к сердцу подступала новая боль: он морщил лоб и поскрипывал зубами. С трудом проговорил:

— Дай-ка мне пивнуть, Семен. Огнем горит душа.

Сенька вмиг исполнил просьбу, но отец пить не стал.

— Газетки не пришли? — спросил он. — Почитай мне, сынок. Есть там что про шахтеров?

Сенька оглядел местную газету, отыскал заметку: «Очистная бригада Андрея Воздвиженского встала на вахту в честь Седьмого ноября. Горняки за двадцать дней — две декады — выдали на-гора сверх плана восемьсот тонн угля». Совсем не интересно. И Сенька сказал:

— Пап, а хочешь, я тебе про Мересьева читану? У него ведь тоже ноги не было. Иль двух. Я уж позабыл… Хочешь? А он еще на самолете летал.

Отец улыбнулся:

— Про Мересьева слыхал. Спасибо. А вот Андрюшка — из моих. Направился, значит? Это хорошо. Андрюша — он вроде тебя: добра не видел. И волком глядел на свет… А теперь — вахта! Э-э, много я горя с ним хлебнул. Так… Бригадир, говоришь? Восемьсот тонн сверх плана?.. Приятно. Пойдет теперь Андрюшка…

Закрыл глаза отец, а губы все улыбаются: и впрямь, наверно, для него приятная весть. Полежал, полежал и, как слепой, давай ощупывать Сеньку. Плечи, лицо… Вот, нашарив руку, сжал ее:

— А ты, Семен… Как будешь ты?

Сенька смотрел на отца, и словно туман закрыл его: опять в глазах скапливались слезы.

— Не успел я поднять тебя, парень… Но в случае чего — ступай в ФЗО. Худо-бедно, а все покормят. Потом, как выйдешь, наш брат рабочий в беде не оставит. И вот еще что… В Святогорске живет Пыжов Григорий, брательник мой двоюродный. Виноват я перед ним… Ну да если туго придется, езжай к нему. Поможет. Запомни: Григорий Пыжов.