Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Отец намесил картошек с моченым хлебом, долил в тазик теплой воды и поковылял в стайку. Потом взял ведра, коромысло и направился за водой. Сеньке почему-то стало жаль его.

— Давайте я схожу. Раза два по полведерочку. Давайте.

— Отец я, стало быть, отцом и зови, — последовал ответ. И совсем недружелюбный. Сенька покраснел, будто его обвинили в воровстве. Он хотел было сказать «папа», но язык словно прирос к нёбу, не повернулся язык. Отец ушел, позвякивая ведрами. Сенька сел на ступеньку крыльца, сложил на коленях руки. У порога, вытянувшись, лежал Барин. Ух, какой это был красивый пес! Вот подружиться бы с ним, погладить. Рыжий, косматый. Уши большущие, как лопухи. Круглыми глазами Барин смотрел на Сеньку и помахивал хвостом-метелкой.

Если бы перешагнуть через него и сделать два-три шага, можно было сорвать подсолнух. Стебель его, словно шея лебедя, согнулся под тяжестью шляпы.

«Вот так подсо-олнух!» — забыв о собаке, подумал Сенька. И с обидой, вспомнив все же о ней, сказал Барину:

— Не пустишь ведь. Все вы… рычать только.

Отец принес воды. Молча булькнул ее в кадку. На лавке перевернул ведра и стал закрывать окна. Сначала один ставень, потом другой. В отверстия, что были просверлены в стене, вдел стержни запора.

— Мать болеет, наверни изнутри гайки.

Сенька принялся накручивать на стержни «барашки». На шесть окон двенадцать гаек. Закончив, присел в уголке, поджидая, не закричит ли филин. А отец прошел в спаленку и вышел оттуда с ружьем. Переломил его, вогнал патрон и похромал на улицу. «Неужели собаку застрелит?» — встревожился Сенька и потащился за ним.

Не отходя от сеней, отец сунул в темноту ствол и нажал на крючок. Сенька вздрогнул от выстрела. Звук побежал в разные стороны и захлебнулся где-то под горой у железной дороги.

— Кого ты, пап? — спросил Сенька.

— Никого, — ответил отец. — Пойдем спать. Это чтобы воры боялись.

День ото дня в доме Копытовых отличались только названием. Во всем остальном был заведен единый порядок. Утром отец уходил в город, в магазины. Возвращался к вечеру, валился у порога на прохладный пол и задирал на табуретку измученную ногу. Мать брала пухлую сумку и начинала ее разбирать.

— Ой, фетровые чесанки! (Или джемпер.) Алешенька…

Отец лежал, как убитый.

— Килька? Ты принес кильки! (Или осетринки, или кеты.) — Ела аппетитно, лаская взглядом своего Алешеньку. А Сенька глядел, не смея напомнить о себе. Глотал слюнки. Поев, мать лениво крестилась, повернувшись лицом в передний угол:

— Вот хорошо-то. Бог напитал, никто не видал…

И вдруг закрывала глаза, видно от боли, хваталась за бок:

— О-ой, да что это? Алешенька, сбегайте к куме за парным молоком. Отравилась я, хоть что отравилась…

Отец поднимался и молча шел «управляться». Сенька, взяв кувшин, на всех парусах несся за парным молоком: приступ у мамы!

В воскресенье к Копытовым сходились гости. Кто ни ступит через порог, глаза перво-наперво на печь пялит — кипит ли, варится что? И тут ли кума Нюрка? Улыбаются, довольные: тут кума брюхатая. Не родила еще. Жует, жует. И всё с приговорками: «Нюж пригорело? Нюж засолено крепко?» Лица пришедших совсем добрели: ничего, сама пожует, но и других не обделит. Закрома хозяйские разорит, а дна в тарелке не увидишь. Здоровались чинно, садились к столу и начинали обсуждать «мировые проблемы».

Дружно брались за стаканы с густым мутным пивом — тоже изделием кумы Нюрки. Одна Евланьюшка вздыхала: «Ах, опять это пиво! Нет и нет, не хочу пива». Алешенька, улыбаясь, приносил бутылочку вина, ставил перед ней с видом волшебника: «Вот тебе, Евланьюшка. Самое наилучшее».

— Ба-ах, Алешенька! Да откуда же?

— Не перевелись друзья.

И нетерпеливое застолье повторяло: «Не перевелися, не перевелися». Словно от одного к другому катилось эхо, Когда соловели глаза, гости заводили песню:

Евланьюшка розовела от вина, ей не терпелось пуститься в пляс. Она притопывала ногой:

— «Барыню» мне!

Как смотрел на нее в эти минуты кум Андреич, пухлый, круглый, словно насосавшийся клещ! Даже щипал украдкой. Сенька не спускал с него ревнивых ненавидящих глаз. Кум как-то сразу не пришелся мальчишке по душе.

Гости пели. А мать, распаляясь, говорила уже нетерпеливо:

— Алешенька, «барыню» мне…

Отец, тоже выпивший, улыбался ей влюбленно и преданно. Словно спрашивал: что тебе, Евланьюшка? «Барыню»? — и растягивал гармошку, подмаргивая: вот тебе «барыня». Пляши, Евланьюшка. Пусть знают наших!

— И-и-их! — звонкоголосо начинала мать. И выходила на круг. На ногах — модные туфли с зелеными бантиками и золотыми застежками. Топнет мать резво, как девчонка, взмахнет платочком и закружится, закружится. А дробь, а дробь… У Сеньки заходилось сердце: вот она! Его мама! И поет лучше, чем на пластинках певцы. И так пляшет. Даже гости вздыхали: «Ай да Евланьюшка!» И никто-то никтошеньки не выходил на круг: жи́ла у всех не та.

В одно из воскресений, лишь только Евланьюшка вышла на веранду охладиться от пляски, кум Андреич — не зря же поглядывал да щипался — улизнул за ней. Обнял. Евланьюшка даже ойкнула, но… с чего-то вдруг приникла к нему, такому. Сенька, будто споткнувшись о порог, кубарем вылетел на веранду и ударился головой в широкую черную спину кума. Тут же спохватился: «Ох, прости, дядя! Там тетке Нюрке плохо». Схватил помойное ведро — и был таков.

Кум Андреич влетел в избу. Гости смеялись. Думая, что над ним, он ткнул кому-то под бок — и смех вмиг умолк: кума Андреича, мужика крепенького, тут побаивались. А на веранде, слышно стало, всхлипывала Евланья Архиповна: видно, горько и обидно ей за минутную свою слабость.

Выпроводив всех, отец закуривал, с грустью поглядывал на шахту. На полуосвещенном высоком копре горела яркая звезда. Что на кремлевской башне. На террикон — этакую Ключевскую сопку — тяжело ползла вагонетка. Вот она достигла вершины, остановилась, опрокинулась и, встав, побежала вниз. По металлическим листам с грохотом катилась порода. Отец, вздохнув, бросал папиросу, давил ее каблуком. А глаза полны горечи, сожаления: эх, Алексей Данилыч! До чего ты дошел…

— Пап, а ты их больше не пускай, — говорил Сенька. Отец глядел на него, проводил по голове шершавой ладонью — молчи, молчи, мол. Ты-то хоть не береди душу. И, припрыгивая, подтаскивая больную ногу, торопился в избу.

В избе он отодвигал посуду и садился за стол — веселости уже не было. Той, с которой он играл на гармошке. Отец показывал на место против себя — мать садилась, тоже отодвинув посуду. Она насмешливо смотрела на отца и также насмешливо произносила:

— Что, Алешенька, поговорить хочется?