Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Евланьюшка, забыв о ценной пуховой подушечке и обо всем прочем, с отчаянием метнулась к загорелой женщине:

— Люди мои добрые, не оставьте, не покиньте. Съедят меня тут, и белых косточек не найдется. Ох, не оставьте! А уж я, за честность вашу, за помогу-то…

— Не дури, кума! Не дури. Отведу я тебе угол.

— Нет и нетушки. Не останусь я, ни на час, ни даже на минуточку. Люди добрые, ни угла тут не надо, на заугла…

— Говорю: напрасно, Петр, канитель заводишь. Деньги всё одно заберут. И добро, какое есть, опишут. Все отнимут. Докажи, что трудом нажил, коль попался на деньгах. Да не дай бог, если найдут что-нибудь казенное, со склада взятое. А ты, кладовщик, неужто тряпки ни разу домой не принес?

А к куму Андреичу какой-то зуд прицепился, рук от тела отнять не может, чешется. И не до слов, разговоров. Хоть пляши, хоть танцуй или криком кричи. Влип в историю! Баба храбрая, а тут, как упомянули про казенное, от страха зашлась:

— Ка-ак опишут?! Даж проверку учинят? Столько хлопот… Подавитесь-ка и деньгами, — она швырнула их под порог. — Да вон отсель! Убирайтесь. А ты, Евланья, потаскуха старая, мне не попадайся. Все горе от тебя. Опаиваешь, одабриваешь, ублажаешь. Добро твое как сеть: тыкнешься — и попал в ячею. И живешь, привязанный. Кого ты, така умная, на путь добрый наставила? Уходи, глядеть не хочу на тебя.

Загорелая женщина подобрала деньги.

— А здесь сто двадцать рублей не хватает.

— Я потратил, кума. Я Гошеньке, внуку, подарочки… Ты ведь крестная мать Маньки-тось. Пусть вроде б от тебя подарочки…

…Склонившись, Евланьюшка шла неведомо куда. Где он, Сенюшка? Люди хорошие, покажите дорогу.

С ним, с Сенюшкой, были все ее мысли, все надежды. И вдруг вздрогнула Евланьюшка: показалось, что и искать не надо — вот он, Сенюшка, идет рядом. Но почему он маленький? Почему он не взрослый?

«Ба-ах! Да в уме ль я? — она потрогала голову. — Чувствие есть. Но жжет, что твоя печка. Ох, надо бы постоять, одуматься. Не приснилось ли мне все это с домом-то, с кумой Нюркой, Андреичем? Сенюшка, да что ж ты молчишь? В чем же я тебя обидела? Давай, не гневаясь, разберемся».

— Хозяюшка, э-э! Ну-ка, принимай сынка! — так крикнул тогда ее Алешенька. Он, высокий, костлявый мужчина, крепко держал мальчишку за руку и одновременно пытался открыть калитку. Но так был рад и так рассеян, что шарил запор не с той стороны. Мальчишка, заметив это, улыбнулся скрытно. Он вспотел и устал. Было жарко. Да вон, на оградке, даже смола проступила, а у этого дяденьки хотя бы капелька пота показалась. Тащил и тащил его за руку в гору, у которой, казалось, ни конца-то, ни края нет. А овраг какой! Через него даже мосты настроены.

— Вот здесь и живем. Видишь, дом какой? А веранда, а собака… Род наш хороший, трудовой род… Помни!

Мужчина прихрамывал. На правой ноге у него, как на дереве, большая шишка. Сенькины дружки, пришедшие проводить его, сразу заприметили эту ногу. Зашептали украдкой: дыня у него, что ль, там? Сенька не из робкого десятка. Вместо ответа посылал им звонкие шлепки — не смейтесь!

— Заживем тут… Я теперь не работник. Шахта, парень, помяла… Мать, слышишь? — снова крикнул мужчина, потирая больную ногу: ага, значит, и для него гора не была легонькой.

Со двора, звякнув щеколдой, вышла женщина. Глянула, кого привел муж, всплеснула руками:

— О-ох, родимый мой! Ой да золотой мой! Конопушечка, рябушечка, — обняла Сеньку, до обидности, как маленькому, измочила лицо поцелуями. — Ну, скажи, скажи, ласковый: как тебя зовут?

— Сенька.

— Сеня. Сеня Копытов теперь, — ласково поправила его женщина и потрепала за вихор. — Пойдем же, пойдем в избу.

Сенька робко прошел в калитку. Перед ним, лязгнув челюстями, натянув здоровенную цепь, встал на дыбы косматый рыжий пес. Он не лаял еще. Из его настороженной пасти вырывался лишь хрип.

— Перестань. А ну! — властно крикнула женщина. Пес поджал хвост, согнул лапы и, почти задевая животом настил, пополз в конуру.

— Бежи в избу, — бережно подтолкнули Сеньку мужские руки.

На пороге уже Сенька замер: как в лесу, большими глазами уставился на него филин. Он сидел на коробке старинных часов и почему-то сердито поводил глазами.

У часов большой золотистый маятник. В узкой длинной коробке ему тесно, и он лениво переваливался с боку на бок. И вдруг часы напружились, захрипели и один за другим, салютуя Сеньке, отбили одиннадцать ударов.

Сенька осмотрелся. На полу — дорожки. Яркие, пестрые. Напротив окна — кухонный стол, справа — печь с духовкой. В левом углу — умывальник, вешалка.

В избе тепло. И такой аппетитный запах, что закружилась голова. Сенька сел на табуретку и печально посмотрел на кастрюльку, на которой приплясывала крышка.

— Разуваться надо в сеночках, — сказала хозяйка. И когда он разулся, предупредила: — В комнату не ходи — там убрано, а заниматься будешь здесь…

В комнате и на самом деле хорошо. Диван, круглый стол, накрытый скатертью с павлинами, комод, трюмо, буфет. Все сделано под дуб, добротно. Белоснежные тюлевые шторки прикрывают окна. Пестрые дорожки, наверно, чтобы не марались, застланы еще газетками.

«Хороший дом», — подумал уставший Сенька.

Хозяйка убрала с плиты кастрюльку, откинула крышку — пар столбом метнулся вверх. Под ногами завертелась кошка, забодалась, заурчала, замяукала.

— Это я сыночку. Брысь! Это я Сенечке…

Сели за стол. Сенька принялся за суп, хозяева — за тертую редьку с квасом. Смакуя, Копытов сказал:

— Суп — пустое. Сила человека в редьке. Она вроде бы и горькая, а от двенадцати болезней спасает. Хлебай с нами…

Он, не торопясь, слизывал с ложки мелкие белые лапшинки. Отказаться было неудобно. Да и как откажешься, если тебе как равному предлагают!

Сенька зачерпнул целую ложку и тут приметил: хозяйка-то глядит на него, глядит. Вроде и о еде забыла — мнет мякиш. Сенька заторопился да поперхнулся. Думал, заругает. Но она, вздохнув, словно просыпаясь, подала ему тряпку — вытри, мол, со стола. А сама опять вздохнула:

— Ох, Сенечка, как же ты похож на одного мальчика!

Сенька, закусив губу, молча вытер со стола. После постучал, побренчал, побулькал ложкой для виду в тарелке и встал.

— Спасибо, — сказал чуть слышно. — Я еще не проголодался.

Вечером, лишь только солнце заглянуло в окошко, с матерью что-то случилось. Она схватилась за бок, сжалась и закричала:

— Ой-е-ей! Сердце, хоть как, мое сердечушко зашалило. Алеша, Алешенька! О-ой!..

Отец, прихрамывая, побежал в комнату. Сенька растерялся, заметался из угла в угол: «Может, врача позвать? Сбегать за лекарством? Что-то ведь надо делать…»

Но из комнаты послышались облегченные вздохи:

— О-ох, да что же это? А ведь за водой нужно сходить, поросенку вынести… Провериться надо. Хоть что — сердце. Вот пощупай, как бьется: тук-тук-тук. А ты, Алешенька, не сходишь за водой-то, а? И за водой, и поросеночку…