Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Нюрк! — закричал он. И руки поднял, и замахал призывно. Жена услышала. Постояла, глядя и соображая: что же такое стряслось там? И вновь принялась за дело: «Чей-то блажит муженек…» Кум Андреич оскорбился таким равнодушием и крикнул пуще. Он обозвал жену подлой бабой. Не бросая грабли, она с воинственным видом двинулась к дому Евланьюшки. У кума Андреича тотчас же исчезли колики, пропала всякая одышка. По-мальчишески шустро преодолел трудные метры, вскочил на крыльцо и юркнул в сенцы. Он уже открыл кладовую, он уже переступил порог и стоял замерев, когда жена задышала в затылок:

— Нешто ключи доверила?

— Ты ж погляди, како богатствие, — сказал кум Андреич затаив дыхание. Перед ним на стеллаже снизу и доверху наставлена обувь — сапожки, туфли, босоножки. Все модное, лучшее, дорогое, что выпускалось с тридцатых годов по сей день, было представлено здесь. Особым умом кум Андреич не отличался, но и он смекнул: неспроста тут обувка неношеной выстроена. «Норовиста кобыла… Не перед кем и нарядиться было? Мы-тось, хаживавшие, не люди? И муж — не муж?..»

На глаза куму Андреичу попались туфли с зелеными замшевыми бантиками и золотистыми застежками. Эти-то туфли Евланьюшка надевала. Да, он хорошо помнит. Кум потянулся было, чтоб потрогать их, погладить, по вовремя опомнился: «Нюрка ж тутось!» Вздохнул, сожалея, и отвернулся. Перед ним стояла растрепанная, напуганная жена.

— Куды ж ей стоко? — шаря глупыми глазами по полкам, проговорила она.

— Куды ж, куды! — передразнил ее Андреич. — Иди за мешками. И поболе бери. Я теперича тебя в лаковую красу обую. Перед зеркалом обряжаться станешь.

— Да куды ж мне! При такой фигуре…

— Опять куды ж!.. Фигуру пообточу, пообстругаю. Струмент всякий есть. Точеной изделаю.

— Хоть бы Маньке, дочери, погодились. — И вдруг спохватилась: — А ну за воров примут? Не купленное ить…

— Было чужое, станет наше!

— Да не померла она, Евланья?

— Иди ж ты, говорю! Живая, но помершая. Вот как. Сопляков гони сюды. Седни поишачить придется. И времечка мало: покуда она на шахте деньги получает. Оно и не просто, деньги-тось за дом получить. Но все ж поторопиться надоть. И че глаза таращишь? Не поняла, поди-ко? Мешки тащи!..

Когда жена ушла, кум Андреич завернул туфли с зелеными замшевыми бантиками в найденную тут же клеенку и отложил в сторону. В этих туфлях он не хотел видеть ни жену, ни дочь Маньку.

Евланьюшка вернулась под вечер. Остановилась у воротец: «Ох, уморилась я, уморилася… А не встречает меня голос родны-ый. Ни старый, ни малы-ый…» В дом заходить не хотелось, словно он уже стал чужим. Глянула поверх беленого штакетника: что за шум, гам в ограде? Кум Андреич, выпив, блаженствовал. Еще с войны в кладовой Евланьюшки висели оранжевые американские ботинки. Давали их мужу, но он наотрез отказался носить: попугай я, что ли? Кум Андреич надел их. И нарадоваться не мог: заметный теперь человек! Возле него вились дружки, носы которых тоже были вылеплены из яркой глины. Кум Андреич шумел перед ними, торгуясь:

— Ты вот, Парфентий, надумаешь бочку делать…

— На кой же ляд она мне, бочка?

— А надумаешь. Ну? Для солонинки, може, спонадобится кадка. Без эдакого циркуля обойдесся? Говорю же, Парфен, начистую: кукиш с маслом! Не завернешь нужную диаметру. И скоса не получится. Вот кака ценность содержится в циркуле. Бери, покуда я добрый. За четвертинку уступлю.

— Пошел ты в баню, Андреич! Вместе с циркулем.

Евланьюшка улыбнулась с мудрой снисходительностью человека, которому уже ничего не надо. Хозяйничают? Пускай. Залезть в кладовую друга иные, вроде кума Андреича, разве не мечтают всю жизнь?

«Что говорить о том?..»

Евланьюшка присела у молодого топольника на бетонный куб. «Ох, ноженьки мои, поуставшие!» — вздохнула протяжно. Трактор, притащивший куб, примял деревца, траву, оставив на земле широкий режущий след. Из-под зеленой кожицы тополей, ободранной, замазанной, слезами сочился сок. Острые смолистые листочки, не успев распуститься, вяли. «Милые вы, хрупкие, ломкие, смолой пахнущие! и вас убирают?» — жалобилась Евланьюшка. Из оврага уже тянуло вечерней сыростью. Свои тонкие струны настраивали хороводы комаров. Перекликнулись, пробуя голоса, лягушки. Овраг оживал. Ночью — и теперь, когда Евланьюшка осталась одна, и раньше, когда она была моложе и жила с мужем, — овраг всегда наводил на нее ужас. Он казался ей диким зверем, который точил землю, грыз корни, устраивал оползни, подбираясь все ближе и ближе. Чтоб преградить ему дорогу, насадили тополя. Зверь, кажется, обрадовался. Он ведь и должен жить в лесу! И стал еще упорней пробираться к дому. Шорохи стали слышнее, вздохи громче. Она ждала гибели, как расплаты. А грех она чувствовала за собой большой. И то, что предложили снести дом, ее не то чтоб обрадовало, но обнадежило: она уйдет от этого чудовища, от неминуемой смерти, которую оно готовило. Только вот неподходящий момент выбрала судьба: больно стара и безоружна она, чтоб менять привычки, бороться за жизнь.

Кум Андреич не сразу заметил Евланьюшку. А когда увидел, подошел, пряча в молодой крапиве ноги, чтоб кума не обратила взор на американские ботинки, надетые без спроса.

— Знать, на посулках ехала, — сказал он. — А где ж обещанная машина?

От души поругав прораба, не сдержавшего слова, кум Андреич развернул перед Евланьюшкой листок бумаги и заплетающимся языком начал пояснять:

— По внезапности продажи при людях не обнаружилось денег, но я записал. До ко-пе-ечки все! Кум Афанасий взял кой-че на сорок рублев, бабка Дудникова — на восемнадцать, татарин Гайфутдинов — на четвертную…

Перечислив десятка полтора имен, фамилий, кум Андреич воскликнул:

— Я ж развернулся! Для тебя, кума, я че угодно исделаю. По долгам определил сроки: не пришлось бы потом разбираться. С первой получки и возвернут все. Без возраженьев! Но, по совести сказать, кума, особых усильев даж не спонадобилося. Не-е! Любят тебя. Любят. Со всеми ты по справедливости обходилася. Душевностью на душевность. Зла не желала. И люди поступчивы: за рупь, за медну копейку не рядилися. Кому б досадить, токо не Евланьюшке — вот как благодарственно говорят о тебе…

— Ба-ах, да ты так хвалишь, будто хоронишь, кум Андреич? — Ее прямота, откровенность, всегда неожиданные, ошеломляли старого друга. И сердили.

— Типун те на язык! — выразил свое горячее неудовольствие. И завздыхал: — Ох, кума! Ох, кума! — Сел рядом с Евланьюшкой, забыв о ботинках, которые прятал. Похлопал по карманам, достал кисет и, свертывая цигарку, завел длинную речь о том, что Евланьюшка всю жизнь ошибалась в нем. На самом же деле у нее нет и не было преданней друга.

Слова его липли как паутина, сбивали, путали мысли. И раньше Евланьюшка говорила: «Ку-ум, да что у тебя за слова? Как дурманом посыпаешь: все-то у меня идет наперекосяк. Нелады сплошные». Были у кума Андреича дом, семья. А Евланьюшке, сколько знала его, все казалось, что он живет в овраге. И тоже крадется, подбирается. Тихо, настойчиво, изо дня в день. Даже во сне стал сниться. Скользкий, как рыба. С трезубцем. Овражий бог! «Да вилы-то тебе зачем? — однажды спросила она. Бог Андреич засмеялся: «Узнаешь, узнаешь…»