Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Подруга, тоже стенографистка, однажды завела разговор:

— Тебя зачаровал этот черноглазый? Фы-ы… Он же спит и во сне видит политику. Тоска с ним заест. Сегодня вечер… так для узкого круга. Хочешь пойти? Твоего Хазарова не будет, но я тебя познакомлю с кем-то. Ты ему очень нравишься.

Лишний разговор!..

— Ты принципиальная комсомолка! — похвалил Хазаров.

Взгляд у Евланьюшки приметчивый. Ничего не упустит. И прочла в глазах Рафаэля: без тепла похвалил. Машинально. Казенно. Думает не о ней. Ох, совсем не о ней! О зарвавшемся Бурковиче. Конечно, задаст ему жару. Да ей-то что от того? Смешно! Отметил то, что Евланьюшка сроду не замечала и что не имело для нее ровно никакого значенья — принципиальность. А вот то, другое, сокровенное, наболевшее, что нужно бы увидеть или хотя бы почувствовать, и не увидел. Слепец! И мелькнула мысль: знать, права подружка — бирюк он…

То чувство долга, которое пригнало ее сюда, которое, внезапно вспыхнув, открыло уголок души, может быть, еще никогда не видевшей ни света, ни воздуха, стыдливо угасало. И скоро оно, как слабый неокрепший росток, опаленное зноем других чувств, мелких, оберегающих только ее личное, и совсем завяло. Евланьюшка, поскучнев сразу, тихо промолвила:

— Я не комсомолка.

— Ка-ак?! — воскликнул он. — Ты не комсомолка?

— Мой начальник говорит: это очень хорошо, что я не рвусь в политику. Для него такой работник просто клад.

Она бросила на Хазарова смелый, вызывающий взгляд. Не все то, мол, что нравится ему, приятно и другим. Она уже мстила.

Хазаров понял: в чем-то допустил ошибку. Уж очень заметно пахнуло холодком от девушки. Сух и слишком официален? Ох, беда! Улыбнулся просто, дотронувшись до ее руки:

— Не сердись. Я помогу подготовиться в комсомол. Завтра наше первое «занятие»: в Доме союзов Маяковский читает свои стихи и отрывки из новой поэмы «Владимир Ильич Ленин». Приглашаю.

Не много надо влюбленному. Довольно и одного слова, если за ним видится надежда на взаимность. Евланьюшка одарила его нежной улыбкой.

…Против Бурковича Хазаров выступил дважды. Второй раз на пленуме исполнительного комитета КИМа. Секретаря-троцкиста вышибли из исполкома. А через год Рафаэля направили в Германию — там в комсомоле взяли верх оппортунисты. Среди прогрессивной молодежи Германии он был своим человеком: в двадцатом году меньшевистское правительство выслало его из Грузии за большевистскую пропаганду, и Рафаэль долгое время работал на шахтах Рура.

Пождав, пождав его, Евланьюшка, отчаявшись, вышла замуж за Григория. С ним она подружилась тоже в КИМе. Пыжов сотрудничал в журнале «Интернационал молодежи». На замужестве настояла практичная тетя Уля.

— Прелесть моя, — как всегда ласково, просто сказала она, — ягодка в соку приятна. Но как сповянет — и голодная птичка не клюнет. Тянется к тебе Гриша — благословляю вас! Приветливый он, угожливый. А твой кудрявчик то ли будет, то ли нет. Ждала, ждала… Куда дале-то?..

В год, когда к власти в Германии пришел Гитлер, Хазаров вернулся в Москву. У Евланьюшки в то время уже делал первые шаги сын Семушка.

…Среди ночи она проснулась с пугающей мыслью: «Ба-ах, да где ж я, не в погребе ли?» Опять пахнуло плесенью. Евланьюшке представилось: чтобы забрать деньги, кум Андреич посадил ее, сонную, в погреб. Теперь она никогда не выберется отсюда. Встала с дрожью. Диван щелкнул, словно спросил строго: «Куда?» Столик закачался — видать, толкнула его. Желтая половинка луны глядела в окно. На Алешенькиной гармони белели перламутровые пуговицы. Нет, не в погребе она. Евланьюшка села и заплакала. Давно она так горько, без своих причетов, по-девичьи искренне не плакала.

Утром, отправляясь по своим надобностям, ее разбудил кум Андреич.

— Ба-ах, как я замерзла! Как замерзла, — ежась, завздыхала Евланьюшка. — Так замерзла, что язык стал шершавым. Ты, кум, вынес бы мне одеяло. И, днем-то, поправил бы диван. Колется он. Бока вспухли.

— Иде ж я тебе одеяло возьму? Може, с Америки выписать? Свое-то пошто фугнула? Испужалась: куму Андреичу достанется? А я — не вельможа: про чужих запасу не имею. — Кум Андреич присел рядом, закурил. — О диване ж тако слово: хошь спи, хошь выброси. Ежли себя жалко, новый купи. Че для тебя, денежной, сотня? Силой-тось, тяглом, пособлю. Доставим…

Сотнями Евланьюшка не хотела разбазариваться. Промолчала. Из дверей выглянула косматая, заспанная кума Нюрка:

— А-а, ты ее затем и приветил? Ночами шухарить?

С давних пор кума Нюрка ревновала мужа к Евланьюшке. Из-за этого между ними частенько вспыхивали ссоры.

— Тьфу, стара дура! Кака ж теперича любовь? Песок трусится. Иль не знаешь?

— Кобель облезлый! Знаем про твой песок. А тюфельки для че прячешь? — и она швырнула в него туфлями с зелеными замшевыми бантиками и золотистыми застежками. — Затрясся? Неча сказать?

Кум Андреич затоптал окурок.

— Ты зажмурься, дура! Для свово начальника приберег. Уважь, говорит, Андреич. Ты человек со связями, способностями. Вот как! И хотел уважить. Чем плоха обувка? А ты… никаких понятиев.

— Куды уж мне. Куды уж, — с вызовом отвечала она. И дверь распахнула настежь: — Иди в избу!

Подобные сцены стали повторяться изо дня в день. Евланьюшка, прикусив язык, крепилась, мысленно обращаясь к Алешеньке: «Дружок мой ласковый! Встань да погляди, какие муки, какие унижения испытывает твоя ненаглядная Евланьюшка. Закрой мои глазоньки, останови мое сердечушко, горем горьким сожженное, тоскою-кручиной измученное. И возьми меня б землю черную, тихую, покойную. Не хочу я дышать, не хочу видеть свет. Подымись, дружок мой ласковый. Протяни мне свои руки бережные…»

Куму Нюрку Евланьюшка невзлюбила, когда у той вспыхнула ревность. «Ба-ах, нашла кого ко мне ревновать!» — оскорбилась Евланьюшка. Выпроводить бы ее тогда из дома, закрыть перед ней двери, но пришлось бы самой заниматься огородом, мытьем полов, стиркой. И Евланьюшка смирилась с положением. Но если раньше относилась к ней ровно, как к своей кошке, ловившей мышей, к псу Барину, охранявшему дом, то после, встречая Нюрку с ее визгливой оравой, именовала в душе не иначе как тварью.

Кума хотя и работящая бабенка, но все же до того была не собранна, что о ней даже ходили по Вороньей горе поговорки: сбилась, мол, с ног, как Нюрка Спивачихина; в доме содом Спивачихин. Кума Нюрка вся была в поисках. Одеть дитя надо — ищет рубашку; сварить обед или ужин — ищет крупу, приправу, ищет спички, соль; самой собраться, чтобы выйти на люди, — ищет чулки, юбку, ищет кофту, платок. Куда-то запропастился утюг, а надо хоть мало-мальски погладить мятую-перемятую одежду. Ищет, ищет, нашлепает всем, изругает всех, в том числе и мужа, выпроводит из избы ревущих и сердящихся, встанет посреди комнаты и шепчет: