Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— В таком обороте я бывал. И тут, товарищ, капитан. В пятнадцатом годе. Так одна фрау козьим молоком отпоила.

Нашли дойную козу. И начали поить. С капли. Единственной капли. Григорий заходил в лазарет каждый день. Помнил и сейчас, как пробуждалось ее лицо от страшного истощения. И как наливалось соком жизни. И какие удивительные изменения происходили. Словно сама судьба, надругавшись сначала, вдруг растрогалась и начала ее пестовать. И девушка расцвела, как белая лилия.

Надя даже теперь, когда ей говорят о цвете лица, посмеивается: «У меня же не кровь в жилах — козье молоко».

Она звала Григория «братец Грицю». А врач и медсестра, когда он показывался, извещали:

— Твой крестный отец идет.

Когда пришла пора расставаться — а пору эту, надо признаться, оттягивали и оттягивали, насколько было можно, — Григорий подарил ей букет белых роз. То были ее первые цветы. Она расплакалась и, обняв его, впервые пренебрегла словом «братик»:

— Грицю… Грицю… Любый Грицю. Я не могу въихаты…

Дальше не хотелось рассказывать. Дальше и нечего было рассказывать: пошла проза — дети, пеленки, заботы. Григорий улыбнулся:

— Так я в третий раз женился «на скору руку»… Дочь здесь живет. Три сына по батькиным стопам пошли — артиллеристы. Один служит уже — на Тихом, на корабле. А двое учатся в училище. Да вот еще… — Григорий пристально взглянул на Евланьюшку, — Семен Копытов, вроде как племянник мой. Знаешь, поди, что здесь он теперь. Сам разыскал меня, рассказал об Алешке… Этот всех нас превзошел — Герой! И диссертацию защитил.

Евланьюшка первой услыхала — Надюша в соседней, комнате плачет. Не оттого, что напомнили и разбередили сердце прошлым. Нет. Так плачут девчонки. У которых еще не было душевного горя, но которое вдруг нагрянуло. И, прячась, она всхлипывает. Евланьюшка указала на стенку и прошептала:

— Иди… Иди, Гришенька-а.

Оставшись одна, затаилась, вслушиваясь в приманчивый, всегда сладкий чужой шепот:

— Ой, Грицю, любый Грицю… Глупая я, глупая…

И так Евланьюшке стало одиноко, так жаль себя, что она тоже заплакала. Но уже без причетов, просто, уткнувшись в подушку и сжав голову руками. Ночью, когда уже забылась тяжелым сном, услышалось:

«А ты нашла человека, который бы помолился за тебя?»

Она содрогнулась не столько от ужаса, сколько от мысли: «Ой, ошеньки-и! Да где ж найти такого человека-а? Вот разве что за деньги немалые?..»

Евланьюшка гостила у Григория два дня. Но эти дни — цельные, не дробленные на минуточки! — показались длиннее всей ее жизни. «Ох, ошеньки-и! — вздыхала она. — Чужое-то добро — угнетливо, знать. Чужая-то радость — мытарствие, истязание…»

Попробуй-ка ответить: что́ она выходила? Горе-горькое, дулю с маслом. В справочном бюро узнала адрес Семена Алексеевича Копытова, да пойти к нему пока не решилась: и перед ним сильно она виновата. Из черного тупика помогла выйти Надя: пристроила Евланьюшку в школу ночным сторожем. Главная заманка — при школе давали комнатку.

Вышла Евланьюшка от бывшего мужа с таким чувством, словно выбралась из лап самой смерти, обманув и всевышнего. «Я жива-то живехонька-а, — ликовала душа. — Да никакой дальней дороженьки-и! Никто меня не убил, не порани-ил. Вот я, галочка вороненая! И вот моя дороженька да во свой закуток…

Ой ты, белый свет! С солнцем жарки-им, с ветром струйны-ым… Необъятный свет, неизбывны-ый. Я иного света не хочу: ты мне родны-ый. Я и ветер, я и солнышко. Вместе радости-и, вместе злобушка. Не гони ж меня, белый свет родной. Приласкай же меня, белый свет родной…»

Лишь одно теперь рыбьей косточкой застряло в горле Евланьюшки: Надюша-то — завуч, второй человек в школе, а она, первая жена Гришки, бросившая его, — по чину последняя. Такой больной контраст получался! Но не взбунтуешься: нет выбора. «О, хохлушечка сердобольная-а!..» — мучилась во гневе Евланьюшка. И вечерами, закрыв школу, на часок-другой приходила поплакаться под окна к Семену Алексеевичу: все облегченье. «Спаси хоть ты меня, сынок неродный, от гнету душевного…» Сидела Евланьюшка на лавке с птичьей боязливой оглядкой, готовая сорваться в любую минуту. Мимо проходили люди. Ба-ах, башеньки! Да сколько — счету им нет. И никого-то она не знает. Свои ли, чужие ли? Хлопает дверь тяжелая: гук! гук! гук! Говорит бездушная: нет тебе, Евланьюшка, сюда ходу! Заказан тебе, бедовушка, сюда путь!

Однажды она припозднилась. Что скрывать: привыкла глядеть на горящие окна да гадать, что же делает умный Сенечка. Книжки читает? Планы планует? И вдруг услышала рядом, рядышком:

— Что, мать, в гости решилась? Проходи…

Голос усталый. И походка человека, сказавшего это, усталая. Плешивый, сутулый, при очках — он, казалось, прогибался под тяжестью портфеля. Евланьюшка вскочила: Сенечка?! Ба-ах, да что ж ты мимо идешь? Остановись же, Сенечка! Погневайся! Порадуйся! А он шел и шел — топ! топ! топ! Тяжелая походка. Как будто весь Евланьюшкин грех взвалил на плечи. Топ! Топ! Топ! «Ох же, ошеньки-и! — взмолилась она. — Останови сыночка-а, матерь божия. И ты ж страдалица великая…»

Но дверь хлопнула. И вот уже шаги примолкли. Только в окнах — высоких окнах подъезда — колыхалась сутулая, беззвучная тень. «Что же мне делать, богородица-матушка-а? Вразуми и подскажи своей грешной дочери-и…»

Как-то само собой вырвалось:

— Да к лицу ли старой кобыле хвостом вертеть? — и Евланьюшка, умерившая норов перед Надей и Григорием, умерила его и перед Семеном. Побежала, приговаривая: — Погоди же. Погоди, сыночек…

Тот ждал ее у дверей своей квартиры. Пропустил вперед. В прихожей никого не оказалось, но он позвал:

— Встречайте, дети.

И к ним — на два-то словечка немудреных! — прыг да скок, прыг да скок зайчишки и белочки. Ох, ошеньки! Табунок целый. Ба-ах! А лобастые, а глазастые! Ждут словечка ее. Что сказать? Что же молвить им, конопаты-ым, озороваты-ым? Во рту-то солоным солоно. И язык почерствел — валек, валек рубчатый! — трет губы помертвелые всё без звука.

Спасибо Сенечке. Увел ее от огляда-обозрения. А в комнате, куда зашла Евланьюшка, на стене рамка с карточками. И новое удивление: Алешенька улыбается ей, поздней гостюшке. Ордена надел Алешенька. Ох, скромница! Красна девица! Никогда же он при ней не надевал наград своих важных. И словно говорит теперь:

«Ну, как я выгляжу, милая Евланьюшка?»

Она нехотя обратила свой унылый взор на другие фотографии: счастливый Гришка надоел до чертиков! Ой, ошеньки! Андрей Воздвиженский, «родительский комитет»… «Что, парень, — спросила Евланьюшка. — Не пожил? Не за то ли тебя боженька рано прибрал, что ты отнял, проказа турецкая, моего мальчика Сенечку, заступника единственного?»

Митька-казак с носом-сучком, его жена — несусветная толстуха — все тут в чести. Ба-ах, и собака есть, лохматый Барин, которого хотела она столкнуть в овраг. Замерла Евланьюшка, почернела. «Все-то здесь. А меня нетучки. И собака Барин во наличии, а меня нетучки… Это что же? Я хуже собаки дворовой?!»