Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

То, что Евланьюшка уже обмолвилась по телефону с «дружком давним», вроде и не шло в счет: все-таки не видела его. И выплеснулись словечки душевные. Но теперь-то другое дело. Вот он, рядышком, Гришенька! Григорий. Как же его по отчеству? «О-ох, а застудилася память во головушке. А он-то… непохожи-ий, недоступны-ый… Мудрец важны-ый! Волосы белехоньки. Не седы — ковылем-травою цветут…»

Ничего не придумала Евланьюшка. Как вела себя со всеми, так повела и с Григорием (мне ли шапку ломать перед ним, пущай и важным, но ведь когда-то брошенным?). И по обыкновению звонко засмеялась:

— Ба-ах, так уж и забудешь? — да по-простецки цап его за щеку: — Какой пухлячок, а? Вижу, вижу теперь: любит жена. Ой, да не оладышками ли кормит?

Григорий запоздало откачнулся: черт-те что! Ее облик никак не вязался с таким вольным поведением. Играть он совсем не хотел. Тем более так вот, с маху. Но особенно насторожила напевная интонация гостьи.

Евланьюшка не обратила внимания на сдержанность хозяина. Напротив, удивилась бы оживлению: чему он радуется? Глядя на орденские колодки, продолжала:

— Ой, ошеньки! А заслуге. Неужели все твои? У меня один знакомый был. Называл себя героем войны. Ба-ах, как же он любил возвеличиться. Бывало, гаркнет по телефону: я — прославленный герой войны, вы еще узнаете меня! Но орденочки-то были фальшивые…

«Она что, тронулась умом?» — оскорбился Григорий. Сердце сжало так, что потемнело в глазах. Жена встревожилась:

— Грицю, тебе плохо? — принесла валерьяновые капли, плеснула в ложечку и, подав мужу, упрекнула гостью не столько словами, сколько взглядом: — У него же сердце. Вы уж без колючек, пожалуйста.

Приуныла, пригорюнилась Евланьюшка: беды я разносчица-а… Давно, давно Алешенька рассказывал про аварию в шахте. Тяжелый пласт попался. Дурная порода — камень негожий, гнет-гора — давит и давит. Выжала стойку, а та, падая, вышибла другую — и пошло, и поехало… В старой выработке схоронился Алешенька. Но, может, не его совсем, а Евланьюшку пожалел тогда злой рок? А теперь одумался да мстит. Ба-ах, башеньки! Она, начиненная бедой, вроде той дурной породы, давит и давит. Рушится крепь, рвется жизнь. Не шла бы к Митьке-казаку — лежал бы он на сеновале да почитывал срамные сказки. И о пожаре не услыхал. И кум Андреич…

— Прости, Гришенька… Ой, несуразная! Ой, какая же я необдумчивая! Да не для волнений, колючек пришла я.

На экране телевизора, пожужжав пчелкой, угасли слова: «Технический перерыв». Даже такой пустячок толкал внутренне напряженную Евланьюшку на раздумье: «Перерыв писано-ой… не причуда, не посула обманная? Ох же, ошеньки! Как нарушится жизнь сладкая — не жди, не надейся-а, что выкроится времечко для роздыха. Не для тебя-то красно солнышко. Не для тебя-то птичка зоревая. Цвет весенний, голос бодрый, голос юный, россыпь звездушек в ночи, тишь земная — не для тебя… Не для тебя! Мчатся саночки, как во обрыв да со крутой горы. Все в тебе — и крик-отчаянье, и страх, и немощь знобкая. Трах, тарарах! Коли жив останешься, то и будет тебе роздых, перевертышек обломанны-ый. Боль в груди — твоя усладушка…»

Хозяйка принесла кофе и ребристую плитку шоколада. Угощала гостью: пожалуйста да пожалуйста, Ева Архиповна. Забылось такое обхождение. «Повезло же моему Гришеньке, дружочку давнему. Его жена — ластёнушка-а. Словечка супротив не вымолвит. Забыта тут Евланьюшка. Но не ей, хохлушечке румяной, затмить божественную Евланьюшку. Я и нож-острач, я и душистая розонька.

Ты скажи-ка, соловей, мал пташечка: чья же песня всех милей? Будь судьбой и ты, звонок небесны-ый, жавороночек: я ли в голосе не подружка вам? А кто мерил мою душеньку? Уголек заложен в ней. Уголек кристальный да черно-бархатный: от малой спички не зажжешь, ему огонь да жар подай. Ой, вы слабые, ой, вы жалкие, спички-спичечки! Непрогорелый уголек болит в груди печально-ой…»

Пьет кофе Евланьюшка да приглядывается. Не спешит с главным. А хорошо живет Григорий! В уютности. И чеканка есть, мода времени. Вышитого много. Орнаменты роскошные. Цветы-цветики, листики резные, изощренные — все тут собралось, как напоказ.

— Сами вышиваем, — заметив, что Евланьюшка рассматривает полоску на столе, сказал Григорий. — Даже я. Очень это успокаивает! А приучила всех Надюша.

— Семушка-то с вами живет? Он… тоже вышивает?

На сером экране телевизора объявилась миловидная женщина и оповестила: транслируется второй тайм футбольного матча между командами ЦСКА и «Динамо». Григорий поднялся и покрутил на телевизоре шишечки. Когда сел, Евланьюшка, думая, что он не расслышал ее вопроса, вновь спросила про Семушку. Но и на этот раз Григорий промолчал.

— Ба-ах, а книжек, книжек! — не огорчилась она неудачей. Всю глухую стену занимали стеллажи. — Ты и стихов, поди, не бросил? Пишешь?

— И глупые стихи-пишу, — охотно отозвался Григорий. — И прозу. Надюша, дай-ка ей мои книжечки… Мне только теперь и писать. Повидал кое-что. Любил, люблю… Рубил лес, плавил металл, дрался с врагами… Бил по ним из пушек.

Надя подала ей две книжки. Не толстые. На одной написано «Стихи. Лирика». На другой: «Наступают сибиряки. Повесть». Вроде горячие угли приняла Евланьюшка. С руки на руку перекладывала книжки. И вздохнула даже: о-ох, думала, умом обносился Гришенька, да обмишулилась. И как она станет читать? Она не сможет читать. Она давно ничего не читает. Раньше люди строили завод. Потом воевали. А чем же они теперь занимаются? Этот вопрос однажды так растревожил ее, что Евланьюшка купила газетку. Но ничего не поняла. Даже про шахты, о которых много слышала от Алешеньки. Не люди, а какие-то ПМК добывают уголь. И расплакалась: как она отстала и потерялась в серой пучине буден! «Затворница я-а-а… Горемычная-а-а…»

Увидев ее замешательство, Григорий сказал:

— Ну, ну! Потом почитаешь. Я их дарю тебе, — да взял и что-то написал на белом нетронутом листочке. Евланьюшка положила книжки на колени: «Ба-ах, да как же? В институт не мог поступить. И вот… стихи да повести печатает…» Но все-таки было приятно получить подарок. Да именной. Надя налила ей еще чашку кофе. И своими «пожалуйста» упросила выпить.

Мало-помалу страхи улеглись. Разгоряченную коньяком и кофе Евланьюшку ничто уже больше не тревожило. Гришка-то ей книги свои подарил, вот они, на коленях опрятны-ых! Ей было хорошо. Даже показалось, что она тут хозяйка. А не эта ласковая куколка, что подносит да убирает со стола. Но это было уж слишком. Однако ее не терзали угрызения совести. Ведь приятные ощущения, пусть и дерзкие, она берегла, не выказывала. И она не причиняла обид окружающим. Ей даже захотелось смотреть телевизор. Тем более что диктор кричал, как на пожаре:

— Шестернев идет вперед! Вот он набирает скорость…