Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

«Убило бы меня, что ли!» — молил в отчаянии Григорий. Но вот соседи, которым он тоже писал, сообщили о семье: Семушка сбежал из дома с какими-то бродяжками, а вскоре после этого Нюша уехала в Томскую область, где жили ее родственники — сестра и две племянницы.

Уже после войны Григорий женился на Наде. Старшая дочь, кончая десятый класс, спросила: «Папа, куда мне пойти учиться». Он очень ждал этого момента. Растрогался.

— Я бы хотел, дочка, чтоб ты стала скульптором. Способности у тебя есть. И я бы хотел, чтоб ты изваяла памятник одному человеку.

И он рассказал ей о Хазарове.

Год назад мечта его наконец осуществилась.

В гранитном бюсте Григорию особенно нравились глаза Хазарова. В них было много мужества. Хазаров глядел в сторону завода — и в глазах, в уголках губ таилась сдержанная улыбка: осуществлено то, о чем он, большевик, мечтал, за что боролся, не жалея себя.

Нюшу Пыжов никогда больше не видел.

При мысли о ней чувство неловкости овладевало Григорием. И сейчас, шагая по проспекту Металлургов, он бросил себе упрек:

«И сам хорош! Обнимал ее, а представлялось, что обнимал другую. Еву! И перед глазами все она же была — Ева. Может, Нюша чувствовала?..»

«Эк меня раскачало! — спохватился Григорий. — Молодость вспомнил. — Он вздохнул, уже иронизируя над собой: — А задела она тебя, витязь. Ох, задела!» — но, словно испугавшись чего-то, тотчас погасил усмешку и — наверное, в десятый раз — повторил:

— И все-таки нет — нет, Ева Архиповна! — твоего Гришеньки.

Проспект Металлургов, по которому он ходил туда-сюда, казался таким же бесконечным, как мысли. В нем тоже было прошлое и настоящее, удачи и неудачи. Он, проспект, вобрал в себя не только историю города, но — в какой-то мере — и историю страны. Вот первые простенькие дома. Они выросли в тот момент, когда взялись строить завод и когда нехватка чувствовалась во всем. Потом, уже победив фашистов, накопив уменье, силы и средства, возвели новые дома — может, слишком монументальные, тяжеловесные, но в них — сила и незыблемость. Дома эти прикрыли собой те, первые. Проспект стал уже, но величественней. В начале пятидесятых годов, как островки, выросли дома с «излишествами», проекты которых выполнены ленинградским институтом. Упрощенным коробкам последующего времени не нашлось места. Но все-таки они тут и там липли к торцам старых домов, оттеняя своеобразие проспекта.

Солнце уже спускалось к окоему, а жара все не спадала. Притомились и молочно-золотое небо, и листочки деревьев, и пестрые, в цвету, газоны. Даже асфальт размяк, источая тяжелый угарный газ. Григорий снял фуражку, потер платком мокрый лоб: «А жена-то сказала: будем делить тебя…» В шутку, конечно, но… неприятные слова! В душе такой осадок, будто она изменила ему. «Что ж ты себе возьмешь, женушка?» Вроде тем же игривым тоном жена отвечала: «Я возьму… твое сердце. Твои… глаза. И все, все». Григорий, теша этой придумкой самолюбие, улыбался минуту, другую, пока новая волна тревоги не захлестнула его: «Зачем она пришла? Медуница лазоревая…»

Григорий, не сознаваясь себе, боялся ее. Боялся возвращаться домой. Мысли о прошлом — о любви, о долгих мытарствах — это не что иное, как оттяжка времени. И фланирование по проспекту — оттяжка времени.

«Не хочешь видеть ее, позвони. Вот автомат. Скажи: убирайся-ка вон, гостюшка!» — обозлился Григорий на себя.

Но его тянуло и глянуть: что же она такое? теперь, когда улеглись страсти? в шестьдесят-то лет?

И еще одно, заветное, толкало Григория на встречу с Евланьюшкой. Давно, очень давно. С сорок третьего! Наши части тогда перешли в наступление. На одном из привалов Григорий увидел офицера. Вьющиеся волосы, смуглый цвет лица, большие черные глаза приковали его внимание. И в следующий миг он кинулся к офицеру — Рафаэль?! Оказалось, брат Хазарова, Он рассказал, что Рафаэля уже нет в живых — не выдержало сердце сумасшедшей нагрузки. Там, на привале, в короткой беседе Григорий узнал такое: анонимку на Рафаэля писала женщина. Это легко угадывалось по тексту. Причем женщина, очень хорошо его знавшая. Примерно с того момента, когда Рафаэль выступил против троцкистов в КИМе.

«Ева! — тогда еще мелькнула мысль. — Но как же? — сразу растерялся Григорий. — Ева за него готова в огонь и в воду. Она за него кому угодно глаза выцарапает…»

Теперь ему хотелось спросить: писала она письмо-донос? В таких делах, конечно, не признаю́тся. И все же он на что-то надеялся.

…Григорий открыл дверь и вошел с такой осторожностью, будто крался. Его не услышали. Из большой комнаты доносились возбужденные голоса женщин:

— А ты любишь Григория?

— Да можно ль жить, не любя?

— Ой, милая пташечка, канареечка-а!.. Да не трепала тебя, не утюжила жизнь капризная-а. Вот Гришеньки-то нет. А не тешит, не ласкает его другая голубушка коварная-а?..

— Что вы, Ева Архиповна! Гриша всегда со мной. А я — с ним. Мы доверяем друг другу. У него ж дел!.. Парторг факультета, председатель городского совета ветеранов Войны. Семнадцать раз выступал перед молодежью в прошлом месяце! Зимой — и того больше. Подрастают дети, хотят знать о войне.

— Сповадила… Ой, хлебнешь горюшка!

«Льет отраву, — подумал Григорий. И с радостью: — А Надюша-то… ой, молодец!» Вошел в комнату.

— Ну, здравствуйте! Кто собирался меня делить? Я прибыл, начинайте. Как солдат, готов к тяготам и лишениям.

Надя всплеснула руками: «Ой, мы и не слыхали!» А Евланьюшка вздрогнула. И лицо разгорелось, будто ее жаром опахнуло. Но глаза… Глаза прямо-таки вонзились в Григория, так что тому неприятно стало, как в тот далекий день, когда Евланьюшка привела его «на смотрины» к тете Уле.

— Не решаетесь? — Григорий заметил: его взгляд тоже цепляется за Евланьюшкино лицо. Цепляется! И душа, тревожась, нетерпеливо вопрошает: как же? изменилась она? или… Во всем облике Евы сквозила какая-то высокородная церемонность. Рисовалась тут перед Надей? А в глазах — батюшки мои! — страшная тоска, зеленая, застарелая… С такими глазами только бросаются в омут. Не сама она пришла в гости — беда пригнала…

— Разделим, Грицю. Но не так сразу.

Женщины сидели перед телевизором. Рядом — журнальный столик, уставленный снедью. Они заранее поставили тарелку и для Григория. «Сидай, любый», — сказала жена. Налила в стопки коньяку. Григорий сел. Установилась неловкая тишина. Григорий выпил с таким видом, словно был здесь один — без тоста, даже без приглашения. Пожевал рассеянно ломтик ветчины и вскинул на Евланьюшку взгляд:

— Ну-ну. Я ведь так забуду, что у меня гостья.

А Евланьюшка все это короткое время терзалась: «Как же мне, былиночке, держатися? Как мне, золотой соломинке, уберечься? Ох, снизойди же ясность, озари головушку! Что за судьба-погодушка тут уготована сиротке хрупкой? Ветер ли дунет на былиночку? Полыхнет ли огонь горючи-ий? Или утопчут ее, одинокую, во земельку мокрую, черную, осеннюю? Да помоги ж мне, боженька, проторить дороженьку верную-у к душе дружка давнего!»