Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Домой героев не пустили: ждали руководителей стройки и завода. Но вот и они приехали. Начался митинг. Почти каждый выступающий призывал: вы поглядите, товарищи, сколько мы получили древесины! И действительно, лесу было наворочено — горы. Строить да строить теперь.

Григорий не слушал выступлений. Его одного из бригады не встречали родные. Отбившись от ребят, стоял, понуря голову. «Эх, Ева, Ева!» — вздыхал он, отдаляясь в мыслях от торжества. Чувство душевного одиночества — пожалуй, самое тяжелое из всего, что выпадает человеку. Оно сродни изнуряющему голоду. С постоянством короеда точит оно душу, высасывая живительные соки и обращая все в труху.

— Папка, ды ты где? Я ж не найду тебя, — обжег его отчаянно звонкий голос Семушки. Как он забыл о нем?! «Ох, человечек мой!» Люди расступились, пропуская и отца, и сына. В руках у Григория мелькнула плетенная из прутьев клетка. Но уже не с белкой. Унесло белку. А с полосатеньким, боязливо попискивающим бурундучком — не привык зверек к шуму, к такому скоплению людей. Бурундучка Пыжов выпросил у пасечника.

Григорий сграбастал сына в охапку и мял, целовал, а тот попискивал, словно бурундучок.

— Какой же ты молодец, что пришел, — приговаривал Григорий. — Держи вот подарок.

— А я с няней Нюшей. И няне Нюше есть подарок?

Нюша, с растрепавшимися волосами, тяжело дышащая — бежала, видать, — глядела на него так, словно Григорий был единственной ниточкой, которая связывала ее с жизнью и которая чуть не оборвалась. Да правда ли, что не оборвалась? Она верила и не верила своим глазам. Растерялась, не зная: радоваться ей или нет? Вся была в ожидании, что же скажет сам Григорий. И моргала, моргала белесыми ресничками.

Григорий обнял и Нюшу. Растрогался, словно его встретила сама Евланьюшка. Согретая теплом, Нюша сказала с нежностью:

— Ты другой какой-то, Гриша… Совсем другой…

Она выдала себя с головой: думала о нем, в мыслях была с ним. Но Григорий не успел ответить — отвлек голос с трибуны:

— А теперь вручается почетная грамота и ценный подарок самому бригадиру, Григорию Петровичу Пыжову.

Под аплодисменты, заглушившие даже оркестр, Григорий пошагал по людскому коридору к трибуне. Вручили, как всем, грамоту, черный суконный костюм, добротные яловые сапоги, два отреза — алый на рубаху, цветочками — на платье матери или невесте. Люди ощупывали подарки, шептали:

— Костюм-от празднишный…

— Все празднишное. Носи на здоровье.

Подойдя к Нюше, Григорий развернул отрез материн, накинул ей на плечо. Как весенняя яблонька, расцвела Нюша. Застеснялась, зарделась. Отступая, говорила взволнованно:

— Что ты, Гриша! Зачем?

В тот день они устроили праздничный обед. Много шутили. И все шутки были связаны с Семушкой. Он, забавная обезьянка, невольно копировал манеры взрослых:

— Ох, ешкина кобыла! — оторвавшись от тарелки, вздохнул сокрушенно. — И лопаю сегодня. Как бы не потолстеть.

Смеясь, Григорий спросил:

— А что, сынок? Возьмем Нюшу в мамы?

— Возьмем! Она любит меня. А тебя?

— Да я сейчас и спрошу: Нюша… скажи, ты любишь Семушкиного папу? — спохватившись, поправился: — Будешь любить?

— Куда уж денешься от папы? — просто, со смешком ответила она. — Постараюсь. — И, подкладывая тому и другому в тарелки творожные вареники, приговаривала: — Ешьте, ешьте. Не бойтесь потолстеть.

Григорий наблюдал за ней украдкой: какая она? Глаза серые, мягкие. Волосы длинные и такие же белесые, как ресницы. Необычный цвет волос, доброта глаз придавали лицу своеобразие. Хотя и не скажешь о нем, что красиво, но оно привораживало своей незамутненной чистотой, доверчивостью.

Григорий порадовался: после Евланьюшки, после всей кутерьмы, связанной с ней, Нюша прямо-таки клад. Она — сама доброта.

Григорий, наверно, забылся. Нюша тронула его руку и сказала мягко:

— Ешь, Гриша. Я не убегу, еще насмотришься.

Семушка ушел в свою комнату. И там визжал оглушительно — гонялся за бурундучком. Григорий, пользуясь случаем, двинулся ближе к Нюше, погладил волосы. Подумалось: у Евланьюшки волосы пахли медовым цветом липы? А как эти? Нюша, глянув на дверь, испуганно оттолкнула руку:

— Потом, Гриша. Семушка-то увидит!

Когда наступило это «потом», страх ее не прошел: а вдруг Семушка проснется? Она затворила дверь. Вспомнила, что не зашторены окна: люди же увидят! Но когда и шторы задернула, и свет потушила, страх остался. Она легла в постель, чужая, настороженная. Нюша совсем не походила на ту милую, ждущую сердечного тепла женщину, которую Григорий видел днем.

«Что же такое?» — спрашивал он себя. Она лежала как мертвая. Казалось, и не дышала.

Григорий встал с таким чувством, словно получил пощечину. Закурив, долго ходил по комнате, стараясь объяснить происшедшее. В конце концов успокоился и пришел к выводу: ничего страшного. Стесняется…

Но и на второй день повторилось то же самое. И на третий. Он заволновался:

— Я тебе не нравлюсь?

Она молчала.

— Ну скажи: я тебе противен? Я ведь не рвусь в мужья насильно.

Она заплакала.

— Не надо, Гриша. Не надо…

Ничего не понимая, он вскакивал и, дымя папиросой, бегал по комнате: или я дубина, или… что-то не так, что-то не так! Жила же она с первым-то мужем!..

А днем Нюша преображалась. Предупредительная, ласковая — не женщина, ангел. Своим видом, каждым словом, жестом она словно говорила: «Ты уж прости меня. Ты погляди: вот я какая хорошая!» Он шалел от этого. Страдал. Жалость и боль сжимали сердце. «Что делать? Знать, одна доброта, без других чувств, тоже стоит немного. И оборачивается лихом. Но почему же все на меня валится?..»

Месячный отпуск подходил к концу. И однажды Григорий не сел за стол, перестал с Нюшей разговаривать. «Не женщина — служанка, — кипятился он в душе. — Одаренная служанка…»

Нюша попыталась задобрить его своей услужливостью, но ничего из этого не вышло.

Она собралась тихо, неслышно. С деревянным сундучком, на котором позвякивал висячий замочек, подошла к Семушке. Тот гребенкой чесал бурундука. Глянул на нее. Унылый вид, этот сундучок и без слов сказали ему, что мама-Нюша бросает их. Он заревел. И ревел до дурноты: «Мамы Евы нет, дяди Фореля нет, мама Нюша уходит!..» Вдвоем еле успокоили мальчишку. Переглянулись, словно заново примериваясь друг к другу: «Может, привыкнем?»

«Вот это история!.. Вот это влип!..» — думал он завтра. Думал и послезавтра. Думал всегда.

— Семушка, — мелькнула в голове спасительная мысль, — сынок, а ты не соскучился по маме Еве? Может, съездим? Ты погостишь…

Но Семушка и слышать не хотел о маме Еве: с мамой Нюшей ему лучше. Она не ругается, она его любит. «Вот это история!.. Вот это влип так влип!..» Не теряя надежды, он упрашивал Семушку: