Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Ох, баламут! При такой-то луне затерялся…

Несчастье сблизило людей. Комсомольцы сдержанней, серьезней стали. И луневцы… при оплошках уже не стреляли (за редким исключеньем) злыми, едкими словечками. А однажды, стоя у окна, Григорий увидел, как старик тряс у барака снабженца:

— Ты пошто, сукин сын, робят обирашь? Давай-ка взвесим да померим, что принес. Как не хватит — отрублю к чертовой матери руки. По локоть отрублю!

Возчики передавали Григорию: «Начальство тобой довольно. В передовой статье в газетке твоя фамилия упоминалась…» Григорий отвечал сухо:

— Мы не ради похвалы работаем…

Днем на лесосеке Григорий все чаще и чаще заглядывался на шумливых птичек. Длинноносые, каштаново-бурые, под цвет коры, с частыми пестринками, они перелетали с дерева на дерево. Голоса их — то хриплые, протяжные: рэ-э-эж, рэ-э-эж! — то резкие, как окрик-предостережение: крэй, крэй! — звучали с утра до позднего вечера.

— Кедровки. Весну чуют, — подошел однажды к нему Лунев-старший. Вогнав топор в пень, закурил. Пуская дым, долго мялся, не решаясь начать разговор. Рвал с ветки засмолившиеся хвоинки и разбрасывал по снегу. Григорий, как бы ободряя его, согласился:

— Да, Иван Захарыч! Весна. Ночью с крыш каплет. Слушал сегодня. И ветер гудит по-весеннему: снег дерет.

— Выходит, последни дни робите?

— Вроде так. До весны договаривались.

— Мы еще в прошлом годе свое здесь отработали, а боюсь стронуться. Куда стронешься? Но подумаю: мне-то ништо. А дети? А внуки? Так в нелюдях и слыти? Ты пособи, Гриша. Пора обиды сословны позабыть. Сменилось время. Что ж, позлились, побились, да пора и душу менять. Коли требуется коллективом идти — пойдем коллективом. Не в привычку, но куда денешься? Строй, шаг общий не попортим. К заводу тянутся робята, к ремеслу. Жалко: хлеборобы хороши, хозяева хороши, а от земли отбиваются. Но поперек не стану.

Слушая, Григорий думал: «Ой, трудно! С какими муками бывший единоличник рвет паутину старой жизни. И с каким страхом, но все же настойчиво тянется к новому!»

— Молчишь? — обиделся старик. Резким движением руки вырвал из пня топор. — Стало быти, навечно в недоверье и ворожде остаемся?

— Что вы! — сказал Григорий. — Я так мыслю: вот определюсь сам, а месяца через два-три пусть подходят. Помогу.

— Это годится, — помягчал старик. — Так и порешим… под божьей крышей.

Среди ночи под Первое мая — спать бы да спать перед праздником-то! — вдруг послышался сухой треск. Словно барак рушился. Ребята повскакали: это же лед тронулся! Накинув на плечи кто телогрейку, кто одеяло, побежали на берег. Лед лопался, вздымался, пучился. Под вой сырого сердитого ветра вода взламывала свой панцирь. Продрогнув, побежали обратно, взбрыкивая, визжа, толкаясь.

Остаток ночи уже не спали. Веселились. Каждое слово казалось смешным. Такое уж было настроенье! Что говорить? Здорово, когда ты испробовал себя на трудном, не ребячьем деле. И выдержал. Да не просто, а с честью. Терзали тебя страхи, сомненья, голод, мороз, терзала тебя тоска, отчаянье, но ты не поддался им, ты победил их, победил себя. И радость щекочет душу: все позади теперь, скоро домой!

У Григория вдруг «пошли» стихи. Как будто сами собой. Он дрожал, вслушиваясь в щемящие сердце слова. Метался, как в жару. Карандаш бы, клочок бумаги… Он напишет цикл стихов о любви. Книгу! Как Петрарка. Евланьюшка прочтет и пожалеет о своей измене…

Тяжелая работа, метели и холод не притупили чувства. Григорий понял: борьба с собой не закончилась. Она словно отодвинулась на семь долгих месяцев.

— Вы уйметесь сегодня? — высунувшись из дверей, ругались луневские бабы. — Гы-гы-гы да ха-ха-ха. Спать мешаете!

Умолкали на миг, крепились, крепились, и новый взрыв смеха потрясал вдруг барак. Когда синева в окнах стала линять, кто-то из ребят принес весть: большой лед прошел, можно сплавлять лес. И закричал Григорий, хватая и стаскивая за ноги товарищей: «Подъем!»

Три дня катали с крутого обрыва бревна. Река уносила их. Сибирский май обычно хмур. Но, знать, бывают и тут исключенья: солнце грело по-летнему. Янтарная смола бисером унизывала бревна. И мазались же! С ног до головы обсмолились. Рукавицы изодрали в первый же час работы. И чинить нечего. Руки огрубели, пальцы слиплись. Слиплись и волосы, которые за зиму отросли до самых плеч. Стоило прилечь или присесть, к задубевшей робе приставала и земля, и прошлогодние линялые листочки, и былки, и коричневые чешуйки коры, и мох.

— На кого ж мы похожи? — удивился Григорий, когда столкнули последнее бревно и собрались у костра.

Один из парней засмеялся:

— А мне мать предсказала: кипеть тебе в смоле. Это когда я в комсомол вступил. Так вот… Как в воду глядела. Плавится на мне смола-то… Эвон!

В бараке их поджидал нарочный. Связь со станцией оборвалась, как только пошли талые воды. Верхом на коне пробился. Привез сообщение: на реке большие заторы. Ребята решили отправиться на плотах и разбирать. Заманчивая штука: пройти на плотах. Но река-то норовистая, говорят, с порогами…

Переселенцы устроили прощальный обед. Лунев-старший подарил Григорию клетку с белкой и сумку кедровых орешков — корм зверьку. «Сказывал, малец есть. Вот для потешки отвези».

— На порогах, робята, в оба глядите, — наставлял он.

Цену этим словам поняли позже. Когда гневная река понесла два беспомощных плотика. И как им взбрело в голову такое путешествие? Совершенно незнакомое дело. И требовало оно особой сноровки. А где ж ее взять, когда тебя несет вода, когда под ногами шевелятся осклизлые бревна? И сшибало их с плотов, и тонули, и… Всего-то не переберешь в памяти. Если бы не пасечник Федор Маклачный, пожалуй, и остались бы у порогов Лысой излуки. Навечно. Старик снял их, побитых о камни, замерзших до полусмерти. Отпоил, оттер. Выходил. Столько лет прошло, а Григорий вспоминал о Маклачном с благодарностью. Надо было видеть, как он управлял лодкой в кипящем потоке среди этих торчащих камней. Потом, когда отошли, интересовались — скольким людям он, бесстрашный, спас тут жизнь? Старик ответил с ребячьей улыбкой:

— То не моя забота! Пусть господь бог считает.

А в городе о них уже говорили: пропали парни! Две поисковые группы вернулись ни с чем. Лишь матери несли долгий караул в гавани дерево-обделочного завода: упорствовало сердце, предвещало — живы.

И когда показался их плот, обезумевшие женщины с криком и плачем, не дожидаясь, когда причалят, бросились в воду. Это было жуткое зрелище. Отчаянье и радость. Вопли и беспомощное барахтанье в воде. Сердце рвалось на ниточки. Невольно плача, парни гребли, как на гонках. Люди бежали на берег со всех сторон. Гудящая толпа росла и росла.

Потом все смешалось. Их обнимали, качали. И то тут, то там вырывался плач: «Ой, да вы родненькие!» — не верилось матерям, что их сыновья живы и здоровы…