Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Пыжов, что вы все улыбаетесь?

— Жизненную стойкость развиваю, — отвечал он с невозмутимой улыбкой.

Но «жизненная стойкость» — не простая азбука. Как ни силился Григорий, но тоску по Евланьюшке одолеть не мог. Так что часто, оставаясь наедине с собой, забывал о введенном правиле — улыбаться, всегда улыбаться. Знать, притворная улыбка не успокаивает. И неделю спустя после возвращения он разрешил себе: «Ну что ж, съезди к ней. Ничего в том плохого нет. Ты не обмолвишься и словом. Только посмотришь издали».

Видимо, Евланьюшка стала затворницей. Долго сидел он на лавочке у соседской оградки. И все-таки дождался! Как заплясало сердце, лишь она показалась на крыльце! На ней был чудный свитер. Мягкое сочетание серебристо-серого цвета с розовым оттеняло красоту ее лица. Когда-то живое — гневное или радостное — сейчас оно было бледным, опечаленным. Евланьюшка обошла вокруг дома, тронула сухую дудку подсолнуха и задержалась у куста рябины. Кисти ягод — тяжелые, созревшие, прямо-таки тянулись в руки. Но Евланьюшка, кажется, не видела их. Во взгляде читалось томленье: «Что делать? Что? Кто мне скажет?» Григорий встал: «Она не любит Алешку. Она ждет меня». Но тотчас же приказал себе: «Теперь уходи отсюда! Да, она ждет тебя… для душевной разрядки. Ей очень недостает скандала…»

Прежде чем отправиться домой, Григорий завернул на могилу к деду. И, прибирая, жаловался:

— А все-таки люблю ее, подлую.

Григорию все чаще приходила мысль — сменить работу. Побыв рядом с Хазаровым, помотавшись по Сибири, он не мог уже жить как мышь в норе. Если и хотелось делать что-то, то не просто, а значительно. Именно значительно. Не жалея себя. Конторская работа надоела до чертиков. Быть у самого изначала. Забивать гвоздь, чувствовать окалину, вдыхать пресный запах пара, а не смотреть наставительно со стороны, сверху. В крови ожила, знать, отцовская тяга к простому труду.

— Дайте мне какое-нибудь жуткое задание, — попросил он начальника. — Чтоб кровь стыла: и ни минуты бы свободной.

Григорию хотелось как-то забыть Евланьюшку.

Начальник обрадовался:

— Дам. Дам, Григорий Петрович! Поезжайте в тайгу, на лесоповал. Инспектором. Дела там плохие, лесу, понимаешь, на стройке нет. Совсем нет. Поработаешь до весны, а там… все забудется…

Но как же Семушка? Опять бросить его?

— В тайгу не могу. У меня же сын.

Начальник отдела кадров поломал свои пальцы, пощелкивая. Знать, никак не находился достойный ответ. И все же придумал:

— Что сын? — пробубнил он. — Сын — не якорь. Коль говорю, значит, поезжай. Не пропадет он без тебя… Среди людей-то.

Дома Григорий сказал Нюше:

— Пойдем-ка по стопочке выпьем. Меня посылают на зиму в тайгу. За счастьем. Вот тебе доверенность — будешь за меня получать тут деньги. И не берегите их.

— А счастье, что ли, в тайге растет? — удивился Семушка.

— Нет, счастье нигде не растет. Но там мороз. И много снегу. Горы снегу. Они убьют во мне горечь. Как в рябине. Во мне же много горечи. Сам знаешь, сколько. Побудешь тут с няней Нюшей. Да не скучай. Помогай ей. Я ведь за счастьем иду. Скажи: ты не хочешь, чтобы я был горьким?

…Рубили лес переселенцы — шестьдесят кулацких семей. Ни о каком плане они и думать не думали. И хуже всех работала бригада Ивана Лунева. Надо же было случиться такому — кулак-то оказался из родного села Григория. И раскулачивал его покойный дед. С семью сыновьями Ивана Лунева отправили в Сибирь. И вот встреча!

Сто лет пройдет еще — не захочешь вспоминать. Вроде в плен попал. Им, буржуям, на потеху. И глумились же! Как хотели… Дня не обходилось без их забав. К тому моменту, как прийти Григорию на делянку, чтобы замерить сделанное, они подпиливали деревья. На живой нитке держались лесные великаны. И роняли их одно за другим, крича: «Берегись!» Григорий бросался вперед, а позади, хлеща ветками, с шумом — ух! ух! — валились ели и пихты. Грубый мстительный хохот жег не столько уши, сколь сердце: «Шибче бежи, комиссарик! Догонят!» Но однажды он встал, словно заледенев:

— Валите, остолопы! Дурье таежное. Я шага не ступлю в сторону.

— Если жить хочешь — ступишь! — отвечали ему. И слева, и справа упали лесины. Григорий не двинулся. Но эту «причуду» сменила другая, а ту — третья. И он все оказывался в смешном положении. А дело дохло. Выработка совсем упала. Возчики привозили из города приказ за приказом — ускорьте, усильте заготовку! А как? Переселенцы были связаны если не родством, то общностью положения. В заработке они не очень-то нуждались. Промышляли зверя. Каждый имел свое хозяйство. Рядом с бараком и хрюкало, и мычало, и блеяло, и кудахтало, и гоготало. Хоть вновь раскулачивай. И Григорий, один как перст, с тоской думал: не приказы бы слать, а наряд милиции. Проучить бы одного, двух саботажников — и пошла работа. Все просьбы Григория, которые он высказывал через тех же возчиков, оставались без внимания. И он, отчаявшись, плюнул на все — на лесорубов, на городские приказы, на свой долг. Лежа в бараке на нарах, он, оборванный, голодный, злой, грязными словами, словно пьяный, ругал судьбу. «Я что, у бога теленка съел? Иль прокаженный? Загнала в тупик и ждешь — накину петельку на шею? Слезы пролью?.. С маком тебе! Ты уж под топор кулака веди — это верней. Или не знаешь как? Сообразиловка не работает? Я подскажу».

И Григорий замутил воду среди кулацких баб. Работящие, как ломовые лошади, они слова доброго не слыхали. И вот мужики в лес, а он стишки бабам шпарит. Про сладкую любовь, про мгновенья, про года, которые уходят безвозвратно, про долю женскую. То звучит голос, то притихает и становится вкрадчивым, то играет. Хохочут бабы, плачут бабы, жмутся конфузливо. Играет их настроеньем Гришка. Спохватываются они: ой же, управляться пора! Он им: мужики придут, управятся. Они же в лес на прогулку ходят. Не работают, на власть сердятся. Но бабы поднимали бучу — вступались за мужей. Особенно усердствовала пышненькая жена младшего Лунева. Его-то, визгливого, Григорий вовсе не переваривал. Ведь почти каждую проделку Луневых начинал он, кривляка. И еще нудил: «Так скажи, комиссарик: за что сослали к нам-от? Дед выслуживался, отец выслуживался, а внук… с иксплотаторами срок тянет».

Григорий долго ломал голову: как же ему урезонить баб? Показал им рапортички с цифрами — не помогало, не верили они цифрам. Пришлось сводить «делегацию» на делянку: вот, понаблюдайте сами своих работничков… И бабы притихли.

Но бабий бунт так и не удался. Кое-кому из них мужики насадили фонарей и отбили охоту слушать стишки.

Григорий понял, что одному ему тут не справиться, и весной засобирался в город. Луневы посмеивались: «Кишка тонка!»

Дома его ждало коротенькое письмо от Хазарова.