Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

И успела подумать: вот в садик бы кукушку заманить. Да вечером-то, перед сном, чтоб она куковала: ку-ку, ку-ку. А Евланьюшка бы считала бисер слез своих, уколы горюшка и годы — шаги сонной, неторопливой вечности.

— Ой, ошеньки! У соседей бы, что ли, справиться: змей он, Гришка-то, или человек? — Евланьюшка снова осенила себя крестом и попросила бога не оставлять ее беззащитной. Зажмурившись — будь что будет! — она позвонила. Далекий звон отозвался в сердце тревожным колокольным набатом.

За дверью послышались легкие торопливые шаги. А словно по спине кто-то шагал в-ледяных башмаках. Она не только слышала и те, и другие шаги. Она ощущала их.

— Ты, Грицю? — послышался нежный голос, и дверь распахнулась. Евланьюшка увидела миловидную женщину в белой расшитой кофточке. Этакую кысу. Ба-ах! Вон как взгляд-то, игривый, бесовский, брызжет радостью. Вроде не баба, а девочка семнадцати лет… И чуть не уронила Евланьюшка сумку: и тут счастье! И тут живут — дай те боже! Напрасно старалась… Не нужна ее водка, консервы, говяжья печень…

— Ой, я обозналась! Простите, — женщина рассмеялась. — Муж всегда так звонит. Будто пожар в квартире и без него сгорит все дотла. А ключи в кармане. Простите, пожалуйста…

Женщина взяла ее сумку и снова сказала:

— Простите. И прошу вас, — жестом пригласила в квартиру.

У Евланьюшки одеревенели ноги. Как стронуться? Может, сказать: «Ой, девонька! Да я, милая, ошиблась этажом. Ты тоже прости меня. Старость — не радость»? Но отступать, оказалось, поздно: «кыса» поняла, кто перед нею. И теперь глядела так, будто ждала ее всю жизнь, ждала напряженно, мучительно, с болью, и вот, когда терпенье иссякло, опасенье прошло, боль прогорела и забылась, она явилась вдруг. Зачем? — спрашивается.

— Да проходите же! — вяло, но уже нетерпеливо проговорила «кыса». И взгляд ее, только что радовавшийся, метался теперь с предмета на предмет. Евланьюшка заметила: жизнь не трепала, знать, ее. Не умела «кыса» прятать чувства. И мучительная растерянность, и досада, и страх — все, все читалось на ее личике.

Евланьюшка шагнула через порог. В дальней комнате, гостиной, где когда-то стоял письменный стол Рафаэля Хазарова, вдруг что-то загремело. Металлический голос — словно это сам рок возмутился ее приходом! — возгласил:

— Чего вы, глупые, ждете? Топчите ее, топчите! Иначе…

Евланьюшка даже шагнула обратно к двери: ой, ошеньки! Да кто это так расшумелся?

— Спектакль передают, — суетясь, не зная, с чего начать разговор, вовремя пояснила «кыса». — Очень интересный. Проходите быстренько в комнату. Скоро и Григорий Петрович придет.

— Да не хлопочи, не тревожься, ласковая! Ой же, ошеньки! Я и зашла-то глянуть одним глазком: как родненький Семушка да и сам Гришенька поживают? Я ведь болею. Так болею, что не денечки, минуточки мои сочтены-ы. Вот и коты черные под ноги кидаются. Нехорошее, уж такое нехорошее сны вещают! А гадалки… Как меня пужают гадалки! Дальняя, невозвратная дороженька предстоит тебе, милая Евланьюшка…

Наговаривая, Копытова шла в комнату и поражалась: «Ба-ах, да у них полы коврами устланы! Как у турков… Вот и гляди ты на Гришку! Да как он не запил? А любил, любил-то… И не запил. Дивушко мое! Диво дивное…»

— Григорий Петрович, вас просят к телефону.

Пыжов надел китель с погонами подполковника и четырьмя рядами орденских колодок — приглашали-то не на кафедру, свою, военную, а в приемную ректора. Глянул на ребят, помогавших оформлять учебный кабинет, на часы и тогда только заспешил: «Время-то… Батюшки, как бежит! Мы же с Надей собирались в гости. Ну, будет выволочка от домашнего генерала: опоздал!»

— Ребята, по домам. На сегодня хватит.

Звонила жена. Он так и думал! Но почему через приемную ректора? У них гостья. Кто? Дурачась, жена просила отгадать. Он перебирал женщин, которых знал. И не угадывал. А жена понуждала:

— Еще, Грицю, еще. Повспоминай.

Ну и ну! Что там за гостья? Григорий, ничего не придумав, отшутился:

— Закину загадку за грядку. За тын, за колоду, за белу березу. Аминь. Сдаюсь на милость победителя.

В трубке раздался смех: «Он сдался! На нашу милость…» И тотчас услышал голос… Чудный голос. Редкостный. Который бы… кажется, и оглохни, а все равно узнал. Но как же он изменился! Батюшки мои!..

— Ах, леший тебя подери! Меня, медуницу раннюю, лазоревую, из головушки вон? Прочь, прочь, заботушки! Ворочайся-ка побыстрей — глянуть хочу на своего Гришеньку…

— Ева?!

— Ба-ах, узнал!

Потом снова говорила жена. Однако он плохо слушал. А чтобы не выказать волненья, повторял беспечно: «Не ожидал. Кого не ожидал, того не ожидал». Но окончание разговора с женой тронуло за сердце: «Приходи, любый. Делить тебя станем». Они спелись? Нашли общий язык?..

Убей бог, это очень скверно, когда женщины-соперницы находят общий язык. Скверно для мужчин: обязательно устроят кавардак. Все перепутают. Даже день и ночь. Что он пережил, пока… пока избавился от наважденья, ее, Евиных, следов в душе…

— Что же я не спросил: а не принесла она мне милостыню? — спохватился Пыжов, когда уже положил трубку.

— Вы что-то сказали, Григорий Петрович? — не поняла секретарша.

— Ничего, ничего, — заторопился он. — Ко мне прибыл старозаветный инспектор. Будет смотреть: что я такое теперь?..

А в ушах все звучал и звучал голос Евланьюшки: «Ах, леший тебя подери! Меня, медуницу раннюю, лазоревую, из головушки вон?»

— Лет-то сколько прошло, — сказал он растроганно. — Ева, Ева…

В тот день, когда Григорий узнал, что Евланьюшка вышла замуж за Алешку Копытова, его братана по материнской линии, он надрался до чертиков. Так или иначе, но получалось, что жизнь страшно над ним издевается. Хуже-то ничего не придумаешь.

Григорий вел Семушку, а сердце тупо сверлила мысль: «За братана замуж… Я моложе ее на четыре года, а он? Мальчишка!»

— Папочка, я хочу покачаться, — попросил Семушка, когда они поравнялись с качелями. Мальчик с девочкой — Семушкины ровесники — медленно покачивались, о чем-то разговаривая. Качели поскрипывали. Григорию показалось, что это всхлипывает его душа. Он схватился за стропы, как за уздечку. И вроде не качели остановил, а горячего рысака. Нетерпеливо махнул рукой: «Кыш, мелюзга!» Но дети не сошли. Пыжову некогда было настаивать. Он едва дождался, пока Семушка взберется на доску. Вскочил сам. И раскачал. Мельницей закружились качели. А он погонял рысака: «Пош-шел!» Сначала запищала девочка: «Я боюся-а-а». Потом голос подал сын: «Папочка, я упаду. Я упаду-у!» Григорий не внял детским крикам, как будто уши заложило. Вроде и сам стал частью качелей. Их мотором. И небо, и земля — все смешалось.