Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Так неспроста фронтовик кланялся заводу! Его уберегла святогорская броня. «Вот о какой крепости мечтал Хазарушка, — только сейчас поняла Копытова. — И люди построили ее. Сбылась, свершилася, выходит, думушка Рафа?..» Она вздохнула: у таких одержимых, как Раф, и сбываются мечты. Другое дело она, Евланьюшка, и Григорий, которому юбка заслоняла весь свет…

Уже по-иному глянула она на завод. «Ба-ах, да его же не охватишь взглядом! И когда расстроились?..» Словно благодарная человеческая рука подняла его за свершенный подвиг на пьедестал — каменную гряду. И он, живой, дышащий, натужно гудящий, возвышался над ней, над городом во весь свой исполинский рост. На сером взлобке туннеля, расположенного чуть правее административного здания, как над парадными воротами, были нарисованы награды завода — ордена Кутузова, Красного Знамени, Ленина, Октябрьской революции.

«Сбылась, сбылась мечта Хазарушки», — еще раз подумала Евланьюшка. И хотя ей теперь уже здесь делать было нечего, она не спешила уйти. Отыскала взглядом мужика, который кланялся тут. Он пристал уже к пионерам. И она пошла тоже.

— Может, и танк мой, а? — говорил фронтовик. — Номер бы его посмотреть. Я вам расскажу, ребята, многое. До Берлина на таком добрался. Из деревни вот специально приехал: может, мой танк-то?

На бетонном бугре стоял… трактор с дулом. Прыткий. Подался вперед, вроде желая сорваться с места. Весь железный. И на такой танк казак Митька бросался на коне?.. Чумовой этот Митька. Как есть чумовой…

— Дядя, а танк настоящий?

— Самый что ни есть!

— Он… стреляет?

— Теперь нет.

И мальчик со звездочкой октябренка упрекнул:

— Но настоящие-то стреляют!..

— Пусть лучше не стреляют, — седой мужчина потрепал его волосы. — Пусть… Пусть. Видите небо? Солнце? Когда стреляют, не видно неба, солнца. Человеку, как птичке, дробинки хватит… А танк… все рушит! Снарядами, гусеницами…

Евланьюшка не видела ни одного военного кино. Когда муж звал ее, она вздыхала: «Ай, Алеша! Душеньке моей свои муки не перемучить…»

«Ты вглядись. Может, твои муки ничего и не стоят по сравнению с людскими. Города горят…»

«Горе не перец, Алешенька. Его не взвесишь, у кого больше, у кого меньше».

И сейчас она не хотела слышать о безжалостных гусеницах.

Она пошла. Отсюда до той первой улицы, до той первой квартиры, где они жили, где живет и теперь Гришка Пыжов, она дорогу знает. Можно даже чуток подъехать на трамвае: Гудят уже ноженьки струнным телефонным гудом: у-у и у-у.

Евланьюшка не сомневалась, что Григорий жив. Не погиб, не умер. Даже не уехал в иные места. Куда таким ехать? Им, безвольным, только пить да пить горькую. Угостит она его сегодня. Вдоволь угостит…

Уже садясь в трамвай, скользнула взглядом по площади, по самому заводу, словно прощаясь. И подумала: «А и дыму, чаду все ж таки-и… Ой, ошеньки! Только глаза и не ест…»

И все-таки она боялась предстоящей встречи. Евланьюшка и нарекла ее — черной. Нарекла в тот момент, когда так воинственно-важно прошествовал перед ней кот. Не доехав до своей улицы, сошла Евланьюшка с трамвая. Знать, и на самом деле, умирать — не в помирушки играть. Утешала она себя тем, что вот завод с железным танком посмотрела, а речку нет. Не ту, большую, над которой крепость возвышается, памятная Гришке. А маленькую, протекающую по городу: тайно она переживала тут, на берегу, первые радости и первые слезы…

Машины сигналили. А Евланьюшка шла, взором обшаривая берег: где же тут ее ласковая травка да плакучая ивушка? Шофер такси, притормозив, обругал:

— Ты что, сигналов не слышишь? Разиня!

Что взять с него? Евланьюшка и глазом не моргнула. Разве не живет в памяти народной поговорка: лается, как извозчик? Таксисты, знать, и унаследовали грубость извозчиков.

Да бог с ними! Речка-то вот… Ступеньки к ней сделали. Хорошо. Но… чтобы шагать — какие ж ноги надо? Должно быть, для глаз сделаны ступеньки. И не ходят, кажись, к ней, душна́я вода, черная, в серебристо-синих керосиновых пятнах.

Поднялась на мост Евланьюшка. Навалившись грудью на перила, нестерпимо горячие, предалась воспоминаниям: а речка-то была!.. Евланьюшка пришла к ней впервые… Да в тот день, когда ее хотели вздрючить за американских специалистов. Что выгнала их. Но обошлось. Однако и поработали! Незнакомое дело, в новинку… Вот тогда и пришла сюда. Вода была знобкой, колющей. И, как слезинка, прозрачной. Пила Евланьюшка и умывалась. Пила и умывалась. А потом, скрытая от людей тальничком, сидела на коряжке и студила взопревшие в сапогах ноги. И глядела на небо, чистое, ласкающее, как эта речка. Евланьюшке хотелось вспорхнуть и раствориться в сини милым звонким жаворонком. Она закрыла глаза, чтобы, представив, еще раз пережить, перечувствовать те счастливые минуты в парткоме. Как ей сегодня благодарен Раф! Сколько в его взгляде нежности, теплоты! «Он любит! Любит меня, — шептала она. — Но надо быть достойной. Надо всегда искать новое. Искать, искать…»

Да вот… помутила любовь разум. Вздохнула Евланьюшка, глядя рассеянно, с печалью на реку, будто она, изменив, унесла все, что предназначалось ей, тогда еще молодой. Поила и оделяла счастьем уже других, для нее же обмелев и пересохнув навсегда.

«Твоя улица через квартал от моста», — словно кто-то подсказал ей. И она безропотно согласилась:

— Да, моя улица через квартал…

И пошла. Как ни тяни, а чужого веку не знаешь. Когда-то тоненькие, хилые деревца разрослись, постарели. Многие, как люди, хворали. Корявые стволы сдавлены круглыми наростами. А от иных остались пни. Возле одного, не успевшего потемнеть на срезе, Евланьюшка остановилась. Наклонившись, похлопала ладошкой. Она помнила этот тополь. Он рос на углу их улицы. Ему все не везло: то ломали, то обдирали кору. И однажды — откуда-то они возвращались с Григорием — муж выбрал уцелевший черенок и воткнул в землю. Так что это был тополь ее Гришки…

Улица утопала в зелени. Здесь было много тени и прохлады. Евланьюшка даже вздохнула свободней: все последние дни ее печет и печет безжалостное солнце. Словно даже гонит сюда, не давая возможности толком подумать.

Дома изменились. И она долго не могла понять — чем? Но по цвету кирпичей определила — надстроили еще по одному этажу. И светлей стали дома. Рамы окон, балконы покрашены не грязно-коричневой охрой, а синей эмалью. И перед ней даже меркнет небо.

На углу дома, на табличке, ей показалось, написано странно знакомое слово. «Ба-ах, башеньки! Да не может быть!» — не поверила она своим глазам. Подошла ближе. По мере того как оглядывала надпись, лицо ее бледнело и бледнело. «Нет, нетушки!» — шептали бескровные губы.

На табличке было написано: «ул. Хазарова, 33».

«Как же? — совсем потерялась Евланьюшка. — Я взяла его… у этих людей. Он мой! Только мой! И… они обокрали меня?!» Она-то, дура, все эти годы думала, что он жив только в ее душе, а его оттуда изъяли. И она не вернет. Не может вернуть. Она беспомощна. Уж лучше бы у нее украли все деньги. И документы. Даже последнее платье. И тогда бы она не была так раздавлена.