Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Ты, ты-ы! Гляди, парень. И брось эти… ансамбли.

— Гони меня со двора, дедушка: не могу…

Алешка отставил гармонь.

— Скажу ей — пусть решает. Уйду из физруков, спущусь в шахту — все ей в доме будет, что надо. На руках носить стану.

— Попробуй, дур-рак. Она с рук-то на шею пересядет. А Гришка? Как же ты с ём встречаться станешь?

…Дед увез Семушку к отцу, а сам поселился в летней пристройке: оскорбился женитьбой Алешки. «Не нашлось ему девки! — думал он. — Да учителок в школе — брать не перебрать…» Вздыхал. И редко показывался днем на улице: осрамил внук перед всем честным народом.

И Евланьюшка чувствовала себя неуютно. Тоже старалась не показываться деду на глаза. Ночами она слышала, как он, кряхтя, ходит по ограде: не найдет себе места. Вздыхает громко:

— Господи, господи! Свои друг у друга баб отымают…

В ту страшную ночь она тоже слышала брань деда. Не сразу разобрала, что он отчитывает кого-то:

— Не лезь! — кричал он хрипло, потеряв терпенье. — Зачем идешь в чужой дом? Кто звал? Ну и была женой да перестала…

— Нет, она моя! Ты отойди, старик, по-хорошему.

И замерла: ба-ах, Фильдинг!

— Уходи, говорю. Я дам тебе по-хорошему! Употчую.

В сенях послышалась возня. Евланьюшка разбудила мужа. Копытов приподнялся на руках, прислушался. Загремело ведро. Кто-то приглушенно охнул, упал. Раздался торопливый топот, и распахнулась дверь. Хриплый крик, не сильный, но тревожный резанул по сердцу:

— Берегись, Алешка!

Копытов вмиг спрыгнул на пол. Кто тут? Григорий? Включил свет. В дверях, чуть пригнувшись, тяжело дыша, стоял, пьяно озираясь, высокий парень. В руках он держал железную сапожную «лапу» — подобрал в сенях.

— Ты, сопляк, посмел взять Еву? — парень ринулся на Алешку.

Евланьюшка пронзительно взвизгнула, вскочила и забилась в угол. Взбешенный Фильдинг взмахнул «лапой» — Алешка успел присесть. Удар пришелся по этажерке. Она с грохотом отлетела к самой кровати, еще сильнее напугав Евланьюшку. По полу покатились патефонные пластинки.

Фильдинг, размахивая своей булавой, крушил все вокруг. Алешка отступал к порогу, намереваясь выманить соперника на улицу. Подвижный, собранный, он легко увертывался от ударов.

— Я-то думала… А ты… трус, трус! — вдруг крикнула Евланьюшка. Ей показалось, что Алешка хочет оставить ее с Фильдингом, разъяренным, способным на что угодно. Лицо Алешки вспыхнуло — такого ему еще никто не говаривал. И в этот момент он увидел деда. Лицо его было залито кровью. Собрав последние силы, дед полз в избу. И отрезал путь-отступления внуку.

— Что, Алешка? — прохрипел он.

Фильдинг, увидев окровавленного старика, замер, не пошел дальше.

— Это как я тебя? — проговорил он чуть слышно. Не веря, посмотрел на «лапу». Теперь она его ужаснула — и Фильдинг отбросил ее в сторону. Пользуясь моментом, Алешка ткнул соперника в живот, и Фильдинг присел — зашлось дыхание. Алешка хотел еще поддать ему той самой «лапой», схватил ее, замахнулся, но за спиной раздался отчаянный крик жены:

— Не бей, Алеша! Не бей!

…Неделю потом продолжались утомительные допросы. Вина Фильдинга была очевидной: убил старика. Но для Евланьюшки это событие не прошло бесследно: она почернела и, кажется, совершенно разучилась разговаривать. Алешка отправил ее на юг, к морю.

На этом бы можно и закончить печальную повесть о тех далеких летах Евланьюшки. Но повесть будет неполной, если, хотя бы вскользь, не упомянуть вот о чем: на юге она встретила Хазарова. Рафаэль Иванович шел… с комвузовкой. У обоих по букету его любимых цветов — красных маков. Но ярче огненных маков пыхают жарким светом обручальные кольца. Ба-ах, поженились?! Давно умершая душа вскрикнула: «Отняла… Отбила, крыса бетонная-а…» И Евланьюшка, идя за ним, как невольница, заплакала: «Потонуть бы мне во этом глубоком море. Ох же, необъятно оно, а горюшко мое — необъятней. Не захлебнется оно, не сокроется. Что же вы за деревья, пальмы косматые? Не утешите меня, не приголубити-и. Вы мертвы-мертвехоньки, вы без души совсем. Нет в моем горе рядышком белой березоньки-и. Ветерка в листочках и шепота ласкового. Ты сожги ж меня, солнце знойное, во чужом краю».

Она, причитая так в душе, покинула набережную. Тетя Уля в свое время не смогла приобщить Евланьюшку к-богу. А теперь, закрывшись в своей палате, она молилась со страстью фанатички: «Прости, господи. Он мой. Мой, и только мой! И будет моим вечно. Прости, господи! Прости, господи, я решаюсь на страшное… Я возьму своего Хазарушку!» После молитвы, злясь, в кровь кусая губы, весь вечер что-то писала. Написанного оказалось около шести листов. Она свернула их треугольником и задумалась: куда послать? Написала короткий адрес: «Москва, НКВД».

Этой же ночью, как только она задремала, возник из темноты тихий, чем-то озабоченный Фильдинг. Он долго сидел возле ее изголовья, будто она лежала в больнице. И стал уже подниматься, чтобы уйти. Евланьюшка, стуча зубами от страха, все же осмелилась спросить:

— Да зачем же приходил-то?

Он усмехнулся и молвил:

— Значит, ты советом моим все же воспользовалась? Зачем?..

— Ба-ах! Только-то и всего?

— Мне не понравилось на следствии одно: ты очень уж отказывалась от меня. Не живем вместе полгода. И зачем вроде бы мне было идти к тебе? Запомни: ты сама испытаешь это. Через много, много лет, никому не нужная, ты пойдешь к человеку, с которым когда-то жила…

— О-ох! И что же? — испугалась Евланьюшка.

Фильдинг исчез, не ответив.

Поплыли вагоны, застучали: тук-тук! тук-тук! И в сердце Евланьюшки пополз страх: вот и поехала… за смертушкой, может. А там, тамочки, знать, пометушки метут, поскребушки скребут, сухое дерево несут; не пышет, не дышит, живую душеньку берет. Вот она, загадка! Сказал же Фильдинг: через много, много лет… Ба-ах, батеньки! Ни разу ведь за кои-то годы Фильдинг не приходил на память, а тут — на тебе! Судьба! Видно, она, горькая, как полынушка, провела ее жизненную черточку через этот город. Провела и гонит теперь: поезжай, Евланьюшка, там еще твое счастье. А вместо счастья вон что уготовано: далекая, далекая дороженька…

Евланьюшке мешали сосредоточиться, подумать. Глушили криками, смехом, пустыми разговорами — молодежь ехала на смотр самодеятельности. Живут покуда, не ахают — хахают… А ее молодость-вёдрышко! — отцвела, отсиялася. Косматый рыжий парень забивал всех. Бренчал на гитаре и то вздыхал: «Ох, глазки мои, серые прижмурки!»; то пел частушки: «У меня на сердце порох, полюблю — будет пожар!»; то подначивал товарищей. Очень уж ловко у него получалось. Он и начал тут свои чудачества с Евланьюшкой:

— Вам, мать, если не ошибаюсь, надоела нижняя полка? Хотите наверх? Пожалуйста, я помогу. — Запел: — Мое сердце всем доступно и рученьки доступные…